Новый Мир (№ 1 2010)
Шрифт:
— Хорош-шо, — произнес.
— Что?
Лариса стояла у двери душевой. Обнаженная и соблазнительная при слабом освещении... Чеснов почувствовал прилив возбуждения, но теперь оно было уже неприятно — в паху стало покалывающе давить. “Староват я часами этим заниматься”. А вслух сказал:
— Выпьешь?
— Глоточек.
— Глоточки разные бывают. Один мой знакомый, профессор филологии, полстакана одним глотком мог...
— У меня поменьше, — с улыбкой перебила Лариса, подошла к столу. — На донышко... Хватит.
Выпила и вернулась на кровать. Уходить, видимо, не собиралась.
Чеснов лег рядом с ней, потянулся. Погладил себя по груди, животу.
— Не предохраняться не боишься? — спросил без внутренней борьбы, уже совсем не стесняясь.
— В каком смысле?
— Забеременеть.
— Не боюсь. Я таблетки пью, “Ярину”... Двоих мне хватит.
—
Лариса ничего не ответила, да и сам Чеснов не знал, зачем сказал это. Снова встал, взял сигарету, закурил. Нашел среди закусок пепельницу.
— Я не всегда таким был, — признался, может, и искренне, но уже далеко не первой женщине. — В юности был очень застенчивым. Парни, которые с девушками запросто общались, обнять могли, поцеловать, героями казались. Но какими-то отрицательными героями. Мне Обломов близок был. Помнишь, он на женщину не мог прямо посмотреть — считал неприличным. И такое отношение, наверное, правильно. По какой-то высшей человеческой морали правильно... Я долго не мог переступить. Зато читал постоянно. Не художественное любил, а исторические книги, мемуары великих людей, хроники разные... Я родом из маленького городишки в Сибири, в Новосибирской области... Всю городскую библиотеку сначала перечитал, потом в библиотеку музея краеведческого стали пускать. В архив даже... Лет шестнадцать мне было, еще застойное время. — Чеснов задумался, вспоминая, какой это был год. — Восемьдесят третий — четвертый. М-да... И такие там документы стал обнаруживать про коллективизацию, про период Великой Отечественной, как тогда у нас люди жили... А у нас и город как деревня большая, и вокруг колхозы, точнее — тогда совхозы уже... В общем, по нашему району документы... Конечно, и раньше читал у Шукшина про колоски, про голод, у Тендрякова, у Богданова... Был такой поэт, кстати. Стихотворение у него есть, как он колхозную солому воровал... Но когда документы читаешь — другое совсем восприятие. А их, наверное, до меня с сороковых годов не трогали и не знали, наверное, что там, в папках этих... И тогда вот я решил заняться историей, показать людям, что раньше было, какие ужасы. Да и героизм какой нечеловеческий... Стал ездить по деревням, у стариков свидетельства собирал. Осторожно, конечно: “Расскажите, как раньше жили, в войну, до войны, при Хрущеве как”. И столько услышал... Диктофона у меня не было, конечно, а записывать тут же, со слов, опасно — люди пугались. Послушаю, выйду за ворота, в траву сяду — и записываю скорее, пока не забыл факты. Иногда в сельсоветовских архивах покопаться удавалось. Говорил, что родня из этой деревни, корни свои ищу, и, бывало, верили, пускали к документам... В восемьдесят пятом, после школы, в Москву рванул. Хотелось, конечно, в МГУ, но удалось в пединститут имени Ленина. На втором курсе женился на... — Чеснов усмехнулся, — на первой же девушке, которая на меня внимание обратила. На своей однокурснице. Получили отдельную комнату в общежитии... Ребенка завели, когда я уже из армии вернулся, в аспирантуру поступил. Осенью девяносто первого чудом каким-то дали однушку в Люблине. Представляешь? Накануне краха... Потом уже, в девяносто четвертом, общими всякими усилиями до трешки расширились. Там же. Метро вскоре открыли — “Волжскую”. Удобно, хорошо, деньги появились... Работаю в институте, разрабатываю программы, докторскую защитил в тридцать семь лет. Только вот заряда того, чтоб людям показать, что было, какие ужасы и лишения их отцам и дедам, да и некоторые живы еще...
Запутавшись в словах, Чеснов вздохнул, налил водки и выпил. Ощущал взгляд сидящей за спиной женщины — сочувствующий, сострадательный взгляд. И ему становилось легче и легче.
— Да и людям, знаю, это не нужно. Не нужна история. Без багажа легче вперед шагается. — Обернулся к Ларисе. — Как думаешь, правильно?
Обычно женщины в этих случаях начинали доказывать, что нет, неправильно, что нужно открывать страницы прошлого. Нельзя так, нельзя остывать; что он, Сергей Чеснов, не для того столького добился, чтоб жить теперь просто так. (Женщины как-то сразу прикипают к мужчинам, бросившим в них хоть и бесполезное, но все же семя.) Случалось же, его поддерживали, и это нравилось Чеснову больше — полнее очищало душу. Поддержала и Лариса:
— Да, лучше без багажа. Есть афоризм: “Знания лишают решимости”. Я считаю — правильно. Да и что такое знание? То есть... — Видимо, длинный монолог Чеснова утомил ее, и слова шли с трудом. — Большой разницы между знающим и незнающим нет. Повседневность все застилает, вытравляет все знания.
Чеснов согласно покачал головой, плеснул себе водки.
— Мне тоже налей, пожалуйста... Все, в общем, одинаково происходит и для тех и для других. Знание переворачивает жизнь единиц, а тех, кто оказался способен общую жизнь перевернуть, знанием обладая, за всю историю человечества по пальцам можно пересчитать. И то половина из них — мифические персонажи.
“Как сложно она формулирует”, — подумал Чеснов, подавая ей стаканы — один с водкой, другой с соком.
Лариса как-то жадно выпила, запила и продолжила:
— Я вот... Стыдно, конечно, для кандидата наук, но я “Архипелаг” Солженицына совсем недавно прочитала. Столько о нем слышала, что сильнейший документ, и боялась — прочитаю и или с ума сойду, или... Открыла после Беслана, когда гайки завинчивать стали — конституцию уже откровенно нарушать... Ну, помнишь ведь...
Чеснов не отозвался, смотрел в сторону. Она заговорила дальше:
— Вообще чем-то страшным повеяло... И вот взяла “Архипелаг”. И знаешь, что меня больше всего потрясло? — снова сделала паузу; Чеснов молчал. — Что так все безропотно в этот жернов репрессий шли. Солженицын и о себе пишет — вот его арестовали, везут через всю Польшу в общем вагоне, потом в Москву, потом в метро, вокруг люди, те люди, для которых Солженицын и писал свои письма. И все в нем просит, требует: “Закричи! Сопротивляйся!” А он сам конвойных до Лубянки доводит — они и не знали, где она расположена... И он на первых же страницах “Архипелага” к такой мысли приходит: “Мы просто заслужили всё дальнейшее”. Каково, а?.. Действительно, все эти миллионы дворян, белых офицеров, рабочих, эсеров, чекистов самих — здоровых мужиков — видели, как одного, другого выдергивали и он исчезал, и — терпели, и потом тоже — руки назад и шли... В голове не укладывается, если задуматься... И уже дальнейшее в “Архипелаге” воспринимается не таким уж кошмаром. Сами заслужили... Но ведь так в любое время, при любом строе. Знай хоть самую истинную истину, хоть каждому ее вдолби, а пойдут, куда скажут. И сам тоже пойдешь.
— Эт в то-очку, — вздохнул Чеснов. — Пойдешь, куда скажут. Только вот самое обидное, что сегодня говорит не какое-нибудь КГБ, не идеологические отделы, а... Ежедневность эта говорит пресловутая... Ее и жизнью не назовешь. Ежедневность. Или — точнее — жизнеустройство. Вся эта система, включая семью, работу, квартиру с коммунальными удобствами. И чтоб не погрязнуть в этом, такую силу надо иметь! Иногда, хм, жалею даже, что женился, по крайней мере так быстро женился, детей понаделал. Кажется, не будь их всех, всего груза, — смог бы вздыбить. Тому же Солженицыну ведь удалось...
— Но у него есть жена, сыновья, — слегка, как показалось Чеснову, насмешливо, словно отличница троечника, поправила Лариса; он был готов к этому.
— Сыновья потом... То есть Решетовская ему скорее соратником была... Нет, не то... Солженицын, я считаю, в заключении созрел, выкристаллизовался. Выстроил дальнейшую жизнь. И потом реализовывал. Когда везло — легально действовал, чем-то слегка жертвовал, а нет — лез напролом... На этой, на второй... забыл, как ее...
— Наталья Дмитриевна?
— Да, спасибо... На ней он женился, когда все стало ясно: на родине полный запрет, в Европе — слава. И — или убьют, или вышлют... Нет, не совсем так... — Чеснов приподнял бутылку, налил себе в стакан, выпил. — В общем, он уже главное сделал к тому времени и тогда женился, детей стал делать. Как и дворяне раньше — пошел в семя... А здесь... а у меня, у тысяч подобных... Кому было что сказать, но — вот... Бытовые наручники, можно сказать, с юности защелкнулись... Я же помню, — Чеснов встал, прошел по комнате, с удовольствием отметил, что женщина смотрит на него без неприязни, — я застал время, когда еще требовали не перегибать палку: да, дескать, были ужасы коллективизации, был голод, и так-то, и так-то, и жизнь колхозников почти скотской была, но всего рассказывать не надо, все документы огласке предавать — антигосударственно... Вот бы тогда и долбануть, в восемьдесят седьмом — восьмом! А я в это время днем учился, вечером за всякой халтурой сидел. Что ж, жена, деньги нужны, сбережения — вдруг ребенок зачнется... И вместо того чтоб архивы изучать, я курсовые писал, чужое редактировал... И до сих пор так — так и не выпутался. А ведь и сегодня есть что сказать, что людям открыть. За последние годы такое с деревней сотворили! Одна только трагедия с фермерством чего стоит... Помнишь, выступал сегодня писатель? Пьяный, конечно, чушь в основном буровил, но в главном-то прав: в набат надо бить, во все микрофоны кричать, что спасать надо крестьян, пока окончательно не... — Чеснов устал, хотелось спать; нужно было заканчивать. — Э-эх-х... Внешне-то все нормально, а — стыдно. Стыдно за жизнь, за все эти наши конференции липовые, за банкеты. За все... Разбросать нас всех, докторов да кандидатов, по деревням и посмотреть, как мы. Сколько через год человеческий облик сохранит, да и просто в живых останется. Теоретики... А я ведь, — усмехнулся саркастически, — года три назад почти так и поступил. Взял и вместо Сочи рванул на родину. Жена с детьми отказались. Один. Ну, дома сначала — родители, одноклассники, застолье. А потом сел в автобус — и в первую попавшуюся деревню. Километров за тридцать... Приехал, иду по улице. Навстречу “Белорус” тарахтит. Проехал мимо и остановился. И что-то меня дернуло обернуться. Понимаешь!.. Обернулся, а на меня тракторист бежит. Медленно так бежит, основательно, как работяги только умеют. В руках — монтировка или... Железка, в общем, какая-то. Подбежал, замахивается, встречаемся взглядами. И он резко обмяк, руку с железкой опустил. “А, — говорит, — это не ты?” Я ему пискляво-хрипло так: “Не я”. Он кивнул, развернулся и — обратно к трактору. Через два часа я уже у родителей сидел, а на другой день — в Москву. Какая уж нам деревня, крестьяне... И ведь я даже не пытался увернуться, железку выбить. Стоял и смотрел. И честно говоря, прав был бы тракторист этот, если б башку мне раскроил. Избавил бы...
Чеснов замолчал, вздохнул тяжело, покосился на женщину. Она, видимо, это заметила, отозвалась:
— Думаю, ты прав. Паразиты мы еще те. И таких сейчас в России каждый третий, если не больше. Как Солженицын назвал — образованщина. Один действительно трудится — строит, выращивает, изобретает, а семеро рядом стоят и обсуждают...
— Да-а... — Чеснову понравились ее слова, но сил уже не было ни слушать, ни обсуждать. Налил в стаканы граммов по тридцать, подошел к кровати. — Что ж, Лариса, давай вот на посошок. Спать пора. Завтра в девять тридцать — заседание. В одиннадцать у меня доклад.