Новый Мир ( № 1 2011)

Теперь, накричавшись в трубку, она сидела, остывая и с ужасом думая, какой счет ей придет за межгород. Потом поднялась, отвязала с люстры веревку, спустилась. Кошка стала играть с веревкой. Вик-Ванна вздохнула: придется вызывать телемастера, может даже покупать новый телевизор, ужас...

Загремел салют, на улице закричали ура, снова салют, снова ура. Залаяли собаки, небо разрывали фантастические цветы. Отблески салюта выхватывали Вик-Ванну из темноты; вспыхивали и гасли медали. “Ура-а-а!” — кричали внизу, верещала сигнализация на машинах. Ура-а-а!

— Да бабка какая-то ненормальная, говорю. Голос у нее показался вначале как у матери...

Они сидели с Японцем, курили.

— Хоп, пойду, — поднялся Японец.

— Что “пойду”? Смотри, пиво еще есть. Может, Опа подойдет…

— Что Опа?

— Ничего.

— Я еще пять иероглифов должен сегодня выучить...

— Не кизди. Сегодня День Победы.

Японец сел.

— А ты прикольно по телефону разговариваешь. Я даже думал, спецом голос подделываешь.

— Иди ты!

Японец отпил пиво и потянулся:

— “Смерть, где твое жало?”

— Что?

— Вот, над столом написано. Сидишь, а сам не видишь.

— А, это... Миссионеры какие-то. До меня сюда ходили. Потом Опа им под зад дала.

— Прикольно. У смерти — жало. Как у мухи.

— У мухи нет жала.

— А что у нее?

— Не знаю... Да посиди еще, говорю, куда торопишься!

Японец конечно не Витек, Витек все понимал, а Японец только свои иероглифы. Но Витька уже не вытащишь.

Потом я пошел домой опять вспомнил убийство не знаю почему, как он тогда подвалил: “дай денег!” Я говорю, “а зачем, можно спросить?” Ну, вежливо. А он: “хочу начать новую жизнь”, а от самого блин как от винзавода. “Мне, говорит, в Ташкент нужно, у меня там бабка при смерти, мне ее похоронить надо! А денег нет!” А у меня реально тоже не было, только на проезд, я ему так и сказал. А он: “что, западло?” И поехал на меня матом. Я его оттолкнул, а он на меня полез, и опять своим матом, я терпел, но когда он сказал ТВОЮ МАТЬ я не смог и ударил ударил что он отлетел и об столб черепом потому что человек любые слова может вынести а такие не может я и ментам это сказал а они суки улыбались но потом сами сказали что про мать нельзя. Но чтобы смертельно об столб этого я не хотел, мне его самого жалко было и я об этом много думал. Мне еще его слова про НОВУЮ ЖИЗНЬ как будто их слышу я ведь тоже хотел в Казань к тетке новую жизнь а получилось что из-за своих слов никто из нас новую жизнь не начал. Правда теперь я знаю Психологию, но компьютер же все-таки лучше, компьютер всем нужен, а психолог только тем у кого психологические трудности как у Японца, который ошизел на своих иероглифах уже. Ушел тогда их учить а я домой, прихожу мать телевизор какой-то дебильный фильм про войну, повернулась ко мне: “чего нового?” Да, говорю, одной бабке психологическую помощь оказал, она до Берлина дошла. Мать говорит: “Иди тимуровец, картошка на плите”.

Я поел и лег чтобы заснуть, так за стенкой опять концерт начался, руку даю, что там не кайф, а горе, она нечеловеческим голосом воет, я быстро оделся, мать: куда? я говорю: туда, она опять орет! Мать вскочила: “не ходи, слышишь? Если орет, значит надо!” А я уже в подъезд выбежал, потом во двор, потом в их подъезд, добежал до их этажа, стою, звоню, звоню, ОГЛОХЛИ они там что ли?!

Возвращение Синдбада

Андрей Дмитриев

*

ВОЗВРАЩЕНИЕ СИНДБАДА

Дмитриев Андрей Владимирович родился в 1972 году в городе Доброполье Донецкой области. Окончил факультет журналистики Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко. Стихи публиковались в альманахе “Стрелец”. Соавтор и составитель сборников “Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века” (2000), альманаха “ДвуРечье. Харьков — Санкт-Петербург” (2004). Инициатор и редактор издательской серии “ДвуРечье”. Автор книги стихотворений “Сторожевая элегия” (2004). Работает редактором, живет в Харькове. В “Новом мире” публикуется впервые.

* *

 *

Замедлен отсчет. Оклемаемся за год.

В забитом поселке — достаточно выгод.

Спокойное русло и тихая заводь —

из дней непутевых приемлемый выход.

Вот так и должно быть. Автобус уехал.

И следует оцепененье, в котором

тебя забывать — с переменным успехом,

в себя приходить — с пасторальным восторгом.

Вот так и должно быть. Поля в отдаленье:

за розовым — синее. Клевер. Люцерна.

И всё основательней рубишь поленья,

от гиблой любви отвыкая усердно.

И так погодя затеряешься между

чужими, утешишься рядом с чужими.

И впору зарыть документы, одежду —

и впору другое прикидывать имя.

Дальнейшие действия неторопливы,

чтоб длить равновесие — жгучее счастье в

укромном дворе, в обрамленье крапивы.

Уют устаканен. Крестьянин участлив:

“Сойдешься с приезжей учителкой умной…

А можно — какую попроще деваху.

И живностью обзаведешься и уймой

детишек. Отъешь себе круглую ряху”.

Везде обещание свежей фактуры —

сопутствует местность, потворствует климат.

И глупыми глазками пялятся куры —

и лишнее прошлое на смех поднимут.

И станет не важно, чем был озабочен.

Чем был вообще. Ожиданье протяжно.

Опять тополями с дорожных обочин

ведется своя перекрестная тяжба.

Бухие крестьяне, как сонные мухи.

Степенное стадо прошествует мимо.

Столетняя утварь. Дыханье разрухи.

Избитые сумерки Третьего Рима.

Медлительный трактор виляет прицепом,

пылищу в глаза бестолково пуская.

Не так ли тебе досаждал я? При этом

вполне понимал, что затея пустая…

Чуть-чуть потерпеть — и уже ни прицепа,

ни пуха, ни перьев. Напомнят отныне