Новый Мир ( № 1 2011)
Шрифт:
Третьим лауреатом стал Борис Херсонский. В книгу «Вне ограды» вошли стихотворения из его вышедших в Одессе сборников и эссеистика, в «Площадку под застройку» — старые и новые стихи. Для Херсонского характерно мышление стихотворными циклами — в сущности, каждый цикл может считаться книгой. Их объединяют именно те тенденции, которые предпочитает «Anthologia»: как формальные («Херсонский <…> снял вымороченную и почти свифтовскую дискуссию насчет того, чем следует писать: верлибром, традиционным силлабо-тоническим стихом или немного вывихнутым дольником» — Л. Костюков), так и смысловые: нерв его поэзии — взаимоотношения истории и времени, культурных и религиозных традиций, еврейства и христианства. Херсонский берет на себя роль частного свидетеля/осмыслителя/диагноста своего времени: см., например, «Письма к М. Т.», верлибры-воспоминания, где каждая встреча — травма, и ее поэтическая экстраполяция — не способ от нее избавиться, а способ утвердить ее значимость для постижения истории и человеческой психологии. Герой Херсонского присутствует при столкновении множества обстоятельств и традиций: христианских и иудаистских концепций, официоза и андеграунда, личного и коллективного. Стихи Херсонского
В колодцах вода зацвела. Моровое поветрие у порога.
Но это — обычные вещи. Все ведут себя, вроде
ничего не случилось. Девушка-недотрога
ушла с солдатом. Ноги торчат из стога
прошлогоднего сена. Князь заботится о народе.
Но иногда голос превращается в страстное, трагическое и риторическое вопрошание («Яша», «Марик», некоторые из «Хасидских изречений»): человек не может смириться с устроением времени, и наставление Лао Цзы «Не удерживай уходящего, приходящему не препятствуй» — здесь теряет убеждающую силу.
Наконец, 2009 год.
«Краш-тест» Александра Тимофеевского — книга стилистически разнообразных поэм, создававшихся на протяжении нескольких десятилетий: некоторые составлены из объединенных одной темой самодостаточных стихотворений («Азия»), другие образуют неразрывное единство («Письма в Париж о сущности любви», 1991 — 1993, своей формой и лексикой, может быть, послужившие прообразом фельетонов Быкова). Большую часть поэм отличает биографизм и простота языка, но эти качества не могут характеризовать всю поэзию Тимофеевского: вспомним эсхатологическое напряжение «Тридцать седьмого трамвая». Самые примечательные тексты здесь — те, где помимо важнейшего для Тимофеевского любовного мотива появляется мотив отношений с Богом. Для лауреатов 2009 года, как будет видно дальше, «духовный поиск» — заметная составляющая поэтики, и именно в этом контексте я бы рассматривал награждение Тимофеевского (помимо наверняка сыгравшего свою роль фактора выхода «суммарной», репрезентативной книги). Интересны «Маленькая поэма без названия», движущаяся от максималистского обвинения Бога до смирения, и «Второе пришествие», где наряду с сарказмом, говорящим об изувеченной духовности времени, встречается интонация и лексика, соответствия которой находятся не в русской поэзии, а скорее в английской, у Честертона и Хаусмена.
Прости меня, о Боже,
Забудь про все на миг!
О, как же я ничтожен,
О, как же Ты велик!
Ты был со мною рядом
И подавал мне знак.
Я знал всегда, что надо,
Но делал все не так.
Такая прямолинейно-гимническая интонации присуща и книге Тимура Кибирова «Греко- и римско-кафолические песни и потешки». Кибиров, которому Хаусмен оказался близок по духу [14] , ориентируется еще и на западную духовную поэзию (Дороти Сэйерс, госпелы); из русской традиции вспоминаются некоторые стихи Саши Черного, детский фольклор, недавние «Спиричуэлс» Херсонского, вышедшие почти одновременно с кибировским сборником. Лирическая доминанта книги Кибирова — дух стойкой веры и умиления, и этим «Песенки и потешки», конечно, отличаются от ранних текстов поэта — хотя, если вспомнить финал «Послания Л. С. Рубинштейну», становится ясно, что Кибиров всегда противопоставлял нищенству и автоматизму слова богатство и спасительность Слова. М. Эпштейн назвал метод Кибирова «новым сентиментализмом». Связь «Песен и потешек» с концептуалистской практикой невелика — и все же она есть (чему не придали значения восторженные рецензенты): это и пафос «Историософского центона», и имитация канцелярской речи в «Корпоративном празднике». Стихотворение «Сказка», где мышонок из «Хроник Нарнии» возвещает о победе Аслана в главных местах на карте детства — Лукоморье, Зазеркалье, Изумрудном городе, но терпит поражение в зараженной богоотрицанием Стране коротышек, — не параллель ли к текстам Пепперштейна? Использование постмодернистского приема с дидактической целью утверждения веры и истины, которым привержен автор, и ниспровержения «релятивизма» и «карнавала» можно счесть художественной новацией. Но важнее здесь цельность настроения книги: радости от того, что несовершенный человек способен постичь любовь к Богу и следовать ей.
Полным контрастом книге Кибирова выглядит «Говорящий попугай» — последний составленный Львом Лосевым сборник, вышедший уже после смерти поэта. Книгу наполняют стихи мрачные и желчные, и, например, тон и лексика стихотворения «Фуко» кажутся малоприятным перебором. В своих последних стихах Лосев продолжает говорить о мире, не вызывающем особенных симпатий; равнодостоинство и родство здесь можно найти только в близком кругу, всех прочих послав к черту:
Вы что, какой там, к черту, фестиваль!
Нас в русском языке от силы десять.
Какое дело нам, что станет шваль
кривлять язык и сглупу куролесить.
Книга дополнена пятью самыми последними текстами, которые Лосев в нее не включил, и это приложение нужно отметить как составительский жест: два завершающих стихотворения на фоне прочих выглядят удивительно светлыми — особенно «В клинике», напоминающее пастернаковское «В больнице»: «И я дивился: о, какая легкость, / как оказалась эта весть легка!» Но «Говорящий попугай» все же не лучшая книга Лосева, и логично предположить, что присуждение ей премии — ознаменование всех заслуг покойного поэта.
Поэзия Марии Ватутиной — дань возможностям памяти. Память удерживает те детали, которые впоследствии вспоминаются всегда и формируют человека. Речь идет об историях людей и о трагедиях истории — и Ватутина иногда просодически и синтаксически перекликается с Борисом Херсонским.
Тысяча алых гвоздик засыпана в печь.
Огонь расплавляет живое
Не хуже, чем мертвое — книгу там или речь.
Лепестки лопаются.
Наши дни. Двое
Сидят в Савойе. Он говорит: — Война
Сожрала пархатых, но можно было бы и побольше.
Они снова во всех щелях. —
Она
Молчит. У нее прабабка из Польши.
Я не могу причислить Ватутину к «новым эпикам» как по причине ее неотстраненности, авторского сопереживания, так и оттого, что «чистая» лирика у нее также интересна («Памяти Сергея Лукницкого», «План побега», «Вымарывать страницы дневника…»). Но многие ее тексты написаны в постепенно набирающей вес нарративной манере. Попытка разграничить лирику и «эпику» по формальным признакам не работает, что еще раз говорит о том, как сегодня крепок этот сплав. Может быть, современность этой тенденции повлияла на решение «НМ»; вообще же весь set лауреатов 2009 года объединяет проблема духовно-религиозного выбора — от полного отрицания у Лосева до полного приятия у Кибирова. Это еще раз подтверждает гипотезу, что «Anthologia» в качестве одной из главных и актуальных проблем, с которыми работает современная поэзия, видит вопрос о бытии Бога и о пути к нему. В большинстве случаев поэтические утверждения и предположения на этот счет свободны от строгой, канонической догматики; для некоторых поэтов (Херсонский) плодотворным оказывается знание и сопоставление различных канонов и представлений. Если «НМ» действительно следит за развитием в поэзии этой «вершинной» темы, в будущем «Anthologia» могут быть отмечены такие авторы, как о. Сергей Круглов и о. Константин Кравцов.
Теперь о премии за лучшие критические статьи о поэзии. С учетом «совместного» награждения Айзенберга она была вручена три раза. И здесь обнаруживается интересное единство.
Евгения Вежлян публикует в «НМ» статьи и рецензии и иногда отвечает за рубрику «Книжная полка», где среди прочего дает обзоры поэтических сборников. Стоит сказать, что Вежлян критически относится к ассоциированию постакмеистической традиции «с поэзией как таковой (Поэзией с большой буквы)» [15] , замечая, что тексты этой традиции часто лишены рефлективности и тем самым вторичны, — речь, конечно, не идет о таких поэтах, как Айзенберг или Гандлевский. Вежлян уделяет большое внимание именно немодернистскому высказыванию [16] и в своих обзорах знакомит читателя с теми авторами и поэтическими практиками, которые редко попадают на страницы «НМ» или вообще на них не появляются: среди фигурантов — Федор Сваровский, Дмитрий Воденников, Валерий Нугатов, Линор Горалик.
Задача цикла эссе «Возможность высказывания» Айзенберга — рассмотрение современного этапа развития русской поэзии как единого целого. Для Айзенберга принципиально важно начать цикл с описания ситуации 1960 — 1970-х годов, когда в подцензурной поэзии возник острый интерес к почти утраченному модернизму. Айзенберг-поэт — не полистилист; Айзенберга-критика интересуют самые разные стили — и героями его эссе становятся Пригов, Кирилл Медведев, Олег Юрьев, Григорий Дашевский и другие. При этом его критика избегает четких дефиниций: он не озабочен разнесением поэтов по школам и направлениям, его тексты — результат читательского вникания в произведения, и для фиксации главной мысли, родившейся при чтении, необходимо прибегать к индивидуально найденным и порой неожиданным словам — что роднит эссеистику Айзенберга с его поэзией. Первое, на что обращаешь внимание, читая его статьи о поэтах, — то, что сначала обозначается чувство, а затем производится его обоснование.
Возможно, позиция Айзенберга, согласно которой 1970-е годы — эпоха, в которой лежат корни новейшей русской поэзии, совпадает с позицией «НМ»: большинство лауреатов «Anthologia» стали такими, какими стали, благодаря/вопреки времени, содержавшему в себе пустоты, которые удалось заполнить большим личным трудом. Так возникли неомодернистская и концептуалистская линии, тогда — естественно оппозиционные ороговевшему официальному литпроцессу, сегодня — по-прежнему полнокровные, но старейшие, не единственные и не претендующие на единственность. В симпатии к рефлективной и притом утверждающей возможность позитивного и оригинального смысла неомодернистской лирике сходятся и Айзенберг, и «НМ»; вместе с тем Айзенберг с радостью пишет об обнаружении новой поэзии «у молодых авторов, произведения которых не боятся быть „стихами”» [17] , у тех, кто учел опыт концептуализма, но счел, что создавать подлинную лирику по-прежнему возможно. В статье десятилетней давности Айзенберг называет Евгению Лавут, Дмитрия Воденникова, Николая Звягинцева, Алексея Денисова, Татьяну Ридзвенко, Михаила Гронаса — впрочем, в поле зрения «Anthologia» эти авторы пока не попали и в ближайшее время вряд ли попадут.