Новый Мир ( № 1 2012)

КРИТИКА 2.0 — PROETCONTRA

А л е к с а н д р Ч а н ц е в. Литература 2.0. Статьи о книгах. М., «Новое литературное обозрение», 2011, 488 стр.

Спустя два года после издания монографии «Бунт красоты» [18] вышла новая книга Александра Чанцева — «Литература 2.0», объединяющая написанные за последние пять лет тексты, большинство из которых были опубликованы в толстых журналах. Но, вопреки скромному подзаголовку «Статьи о книгах», эта работа предстает не подборкой разноплановых публикаций, а цельным исследованием, концептуализирующим оригинальный подход автора к анализу художественных произведений и далеко выходящим за пределы непосредственной специализации Чанцева — японистики.

Текстуальные ассоциации и социология литературы. Книга Чанцева, несмотря на вынесенную в заглавие «литературу», указывает скорее не на новые способы написания художественных текстов, но на определенные изменения в восприятии произведений: критику 2.0 по аналогии с Web 2.0 —непосредственным участием сетевых пользователей в создании содержания интернет-страниц. «Пишущий о книге не только высказывает о ней какую-то точку зрения и оценку, разбирает ее устройство и вписывает в существующий контекст, но и работает с ее смыслами, выделяя существующие и, вполне возможно, наделяя несуществующими». Причем чем серьезнее будет интертекстуальная компетенция читателя, тем любопытнее выстроятся ассоциативные ряды.

Чанцев — читатель искушенный и эрудированный, и часто его собственные аналогии кажутся более сложными и интересными, чем угаданные авторские аллюзии в рецензируемых текстах. Так, например, роман С. Кузнецова становится скорее поводом для разговора (возможно, вызревавшего в течение нескольких лет) о метафизике боли от Сада до Батая, а тексты А. Иличевского во многом оказываются мостом к размышлениям о мотиве смерти у Бланшо и Чорана. Поэтому мимоходом упоминаемые авторы часто вызывают здесь не меньший интерес, чем подробно рецензируемые книги, например, мое внимание в равной степени привлекли как Г. Бенн и А. Мамедов, которым посвящены отдельные главы, так и О. Дадзай и А. Янов, упомянутые лишь мельком. Впрочем, нужно заметить, что игра аналогиями вовсе не ограничивается литературными и философскими текстами — Чанцев то и дело проводит параллели с кинематографом, от Бергмана до Джармуша, и рок-музыкой — от Кейва до Калугина.

Однако критика 2.0 не останавливается на разветвленных сопоставлениях: стоит отметить заявленное уже в авторском предуведомлении стремление обнаружить литературные и социальные тенденции, включить рецензируемые тексты в культурный контекст, выявить глубинные архетипы, обусловившие их появление. Чанцев отмечает важность работы с памятью : углубление в воспоминания позволяет приблизиться к сложному переплетению индивидуального экзистенциального опыта с национальной историей (тексты об О. Пармуке и П. Экстерхази). А все это в свою очередь позволяет Чанцеву замечать переклички другого уровня: например, общность социокультурных контекстов в послевоенной Японии и постсоветской России.

After postmodernism? Разумеется, встает вопрос о новизне самого метода критики 2.0 . Очевидно, здесь напрашивается мысль о принятии эстафеты от постструктуралистских концепций смерти автора и неограниченного семиозиса . Можно заметить, что при внимании к постструктурализму и множестве цитат из Ролана Барта и Умберто Эко в книге оказался полностью обделен вниманием Жак Деррида, не считая нескольких обращений к термину деконструкция . Это выглядит несколько странным для исследования, направленного на выявление текстуальных архетипов, но отчасти объясняется явным интересом Чанцева к концептам Жиля Делеза, цитаты из которого встречаются чуть ли не в каждой третьей главе, помогая выявить некоторые важные акценты критики 2.0 . Действительно, концепт ризомы, пожалуй, оказывается наиболее близким к определению этого пространства цепляющихся друг за друга текстов, блуждающих по лабиринтам непредсказуемых аналогий и порождающих в своих соприкосновениях новые амальгамы смыслов, в свою очередь отсылающие к потенциальным ассоциативным рядам.

Впрочем, подробный разговор о диалоге с постструктуралистами вряд ли уместен, так как Чанцев не столько претендует на открытие новой методологии, сколько изучает массовый характер изменения взгляда на литературу. В мультикультурном пространстве компьютерной эпохи (вслед за Web 2.0 в статье о Д. Коупленде появляется даже вера 2.0 ) важность ассоциаций читателя наряду с авторскими аллюзиями давно перестала нуждаться в адвокатах. В сложившейся ситуации литературный критик, как правило, не является инициатором поворотов общественной мысли, однако это «может позволить критике вернуться с полей идеологических битв (куда некоторые публицисты ее до сих пор активно вербуют) к своему „прямому” назначению, а именно — к работе непосредственно с книгой». В сегодняшнем изобилии и многообразии текстов критик не является организующим центром, но вполне может претендовать на роль литературного навигатора, поскольку отличается от обычного фланирующего по книжным магазинам читателя большей литературной эрудицией и умением аргументировать собственные ассоциации.

Главы «Литературы 2.0» интересны не только как рекомендации к прочтению тех или иных книг, но и как своеобразные послесловия к ним. И все же перед нами нечто более интересное, чем подборка качественных рецензий. На это указывают многочисленные переклички между текстами, позволяющие комбинировать тематические блоки, альтернативные трем предложенным автором частям — «Эксперимент», «Тенденция» и «Традиция». Книга действительно обнаруживает потенциал для превращения в подобную модель для сборки : к примеру, текст о Г. Грассе очевидным образом перекликается со статьей о М. Элиаде, а глава о японских мемуарах Д. Пригова дополняет размышления о российской моде на Японию.

«Антиутопия» как средство массовой коммуникации. Две трети глав книги посвящены современной русской литературе. Скрупулезность Чанцева в тематических классификациях не знает границ: отсылающие друг к другу реестры порой включают десятки фамилий. Своеобразной кульминацией процесса выявления жанровых тенденций становится глава «Фабрика антиутопий». Формально посвященный произведениям, балансирующим на грани политической сатиры и апокалиптической фантастики, этот текст (в совокупности с многими предыдущими и последующими) выстраивает широкую панораму «злободневной» русской словесности.

Чанцева занимают сами тенденции, и потому он, как правило, избегает резких оценок [19] , но при желании в книге можно отыскать немало язвительно-точных цитат: «сомнительный сатирический пафос достигается слишком явными, нарочитыми и постоянно повторяющимися средствами», «художественная слабость, граничащая с дурновкусием», «сатира, считающая себя антиутопией». Впрочем, порою и эти замечания кажутся слишком мягкими. Нужно заметить, что русская «злободневная» литература производит весьма тяжелое впечатление разросшихся фельетонов, которые подобно сообщающимся сосудам переливают друг в друга однотипные образы и мысли. Конечно, при столь широком взгляде (от А. Кабакова до С. Доренко) следует говорить о несомненной стилистической неоднородности, однако если задуматься о самой тенденции, то она довольно точно определена в другой главе: подавляющее большинство этих писателей озабочены задачей «выражать важные, но не слишком сложные мировоззренческие идеи в необременительной для массового читателя форме».

Многочисленные выдержки из Жана Бодрийяра, призванные обозначить контекст, в большей степени демонстрируют начитанность Чанцева, чем действительную идейную общность и тем более влияние теорий французского философа на процессы, происходящие в современной русской литературе. Куда более близкими к этому пространству кажутся частые упоминания Виктора Пелевина, чьи художественные приемы намеренно или бессознательно вкрапляются в сюжеты едва ли не каждого второго из рецензируемых отечественных прозаиков. Однако если в 90-е годы подобная эстетика могла казаться чем-то новым и необычным, то в конце нулевых литературные методы политико-исторических капустников выглядят изрядно девальвированными и кажутся унылой ретрансляцией самих себя. Особенно печально это осознавать, размышляя о том, насколько иными были бы литературные тенденции, если бы на месте «пелевинского» дискурса оказалась, например, стратегия Саши Соколова (мастерски сформулировавшего в русском контексте и тему кривозеркалья новейшей истории). Может быть, при ином сценарии такие незаурядные стилисты, как А. Эппель или Н. Кононов, издавались бы более крупными тиражами, а большинство рецензируемых Чанцевым «антиутопий» оказались бы на полке рядом с детективами. Но так или иначе, главы «Литературы 2.0» о стилистически отточенных текстах И. Клеха, Л. Элтанг, А. Сен-Сенькова и А. Цветкова поистине кажутся глотком свежего воздуха на фоне описаний бесконечных сеансов видеосвязи между опричниками и государем, бодрых пенсионеров, поцелуями воскрешающих вождей, отважных детенышей лесовиков, спасающих из Чечни русских офицеров, коварных Красных Шапочек, сживающих со света своих бабушек-алкоголичек, и прочей пузырящейся нефти, разлитой в хрустальные фужеры.

Однако даже если закрыть глаза на стилистическую пропасть, разделившую «Палисандрию» и «Generation „П”», то у всех так называемых «антиутопий» можно обнаружить симптоматичную идейную особенность, точно формулируемую Чанцевым как «неявное согласие с вызывающей на первый взгляд авторское возмущение ситуацией». Действительно, в политологическом ракурсе большинство текстов рассматриваемого дискурса так или иначе отличает обостренно-ироничное (порой на грани карикатуры) отношение к идеологии. В этом смысле уместно вспомнить высказывания Владимира Сорокина о том, что его проза была топором, раскалывавшим здание позднего соцреализма [20] . Но так называемое разрушение потерявшей актуальность системы в действительности оказалось участием в конструировании новой модели, сделавшей своей неотъемлемой составляющей цинично-ироничное отношение к власти, но при этом не утратившей ключевых функций идеологии. Ирония здесь оказывается утешающим плацебо , по сути стоящим на страже стабильности установленных ценностей.