Новый Мир ( № 10 2005)
Шрифт:
Никаких специальных приготовлений к встрече с мужчиной он не заметил, даже руки не вымыты: под короткий ноготь на указательном пальце проникла и осталась черная грязь.
— Я чайник поставлю, а вы располагайтесь. — Она порывисто махнула рукой в сторону дверного проема и скрылась на кухне, не дав гостю дораз-глядеть себя.
Не из тех, кто питается мужским вниманием? Что ж, рассмотрим ее временную берлогу...
Посередине большой комнаты — квадратный дубовый стол. Многофункциональный. Главную его часть, на которую падает яркий утренний свет, захватили толстые, типа ученических, общие
Войдя в комнату, Марина Ивановна первым делом перенесла газету на широкий подоконник, под солнечный луч, и разровняла оранжевые бруски так, чтобы они лежали в один слой, не налезали один на другой.
Знакомо. Первый раз Евгений увидел такое у Антонины Сергеевны: зашел к ней, чтобы взять подарок — пишмашинку, которую арестованный зять когда-то привез из Франции. На чугунных батареях и под ними, на полу, сушилась тонко нарезанная морковь, свекла, репа... Для посылки в лагерь. В тюремных очередях обучают новичков этому ремеслу.
Значит, и у Марины...
Тогда понятна ее строгость. Защитная реакция. Отторгает бездейственное сочувствие.
А я? Я могу помочь? Нет, и я бессилен... Такое время.
Но раз позвала, значит, она из тех редких, у кого страдание и сострадание не заливает всю жизнь чернотой. Она — как Анна...
Как Анна? Не совсем... У Анны много помощников, для нее овощи сушат другие.
Отойдя от окна, Марина села на табурет возле стола, не глядя нашарила рукой папиросы с зажигалкой, закурила так быстро и ловко, что Евгений успел только вынуть из кармана свой коробок со спичками... Он по-прежнему стоял посреди комнаты.
— Хотите, я научу вас писать стихи? — отвернувшись к окну, отрывисто спросила она.
— Хочу, — мгновенно, уже поймав и освоив ее темп, ответил Евгений.
С женщиной только так: для начала — если хочешь продолжения — нужно на все соглашаться. Ей не обязательно знать, что он и так может с налету зарифмовать хоть телефонную книгу. Но его ритмический мотор крутился вхолостую, не подхватывая мысль. Думать мог о чем угодно, это не мешало стихоплетению. Вовремя эмигрировал в прозу.
Да Марина ведь — о другом.
— Все очень просто! Надо только отыскать такой перпендикуляр! И, как монтер на кошках, карабкаться по нему до самого верха. — Она говорила быстро, нервно, так, наверное, птица учила бы летать. — Садитесь. Курите. — Марина хлопнула ладошкой о сиденье стоящего рядом стула. — Борис не хочет меня видеть. В Париже хотел, здесь — нет. А там потащил покупать платье жене. — Она сердито воткнула окурок в глиняную пепельницу. — Попросил примерить... Но потом осмотрел меня, как будто я — лошадь, и сказал мечтательно: “Не надо. У Зины такой бюст!..”
Так неожиданна была злость, так обнажила она девичью ранимость этой немолодой, столько претерпевшей женщины, что Евгений — даже не сообразив, можно или нельзя, — встал за ее спиной и обнял обмякшие плечи.
Она схватила его правую ладонь и провела ею по своей щеке. Погладила. А потом вдруг заплакала, бормоча:
— От малейшего доброго слова, от интонации, от жеста — заливаюсь слезами. Как скала влагой водопада. — Не выпуская руку Евгения, она тоже встала и развернулась к нему лицом: — Ты понимаешь, что плачет не женщина, а скала...
Ты...
Он понимал.
Она переменилась у него на глазах. Щеки порозовели, из глаз ушла желтизна, они распахнулись, как алтарные врата, и засияли какой-то детской, требовательной доверчивостью: вот сейчас он поможет ей, все ее несчастья кончатся, пройдут, как дурной сон...
Ее тяга к нему была подлинной, дрожащей, неигровой — он умел различать подделки... Каждая жилочка ее дышала... От нее шла — свобода... Как будто выбросившись из окна падаешь — вверх... Летишь... Новизна, которую нельзя изучить и потом повторить с другой. Только с ней...
Молодец, мболодец, не пропустил! — похвалил он себя.
Журчание вынуло его из дремы. Открыл глаза: Марина разливает фыркающий кипяток. Ручка огромного, какого-то несоветского чайника обернута той тряпкой, что при встрече торчала из ее фартука.
— Моя любимая чашка, гостевой стакан... — приговаривает она. — Чем хорош большой чайник? Никогда не успевает полностью выкипеть, — произносили ее губы, а взгляд искоса выпытывал: это было только для меня или для тебя тоже?
Скорее вопрос неопытного мужчины, чем женщины. Но она спрашивала не о физике, она спрашивала о другом. О том, о чем только без слов... Беззащитность сильной, самостоятельной женщины — притягивает...
Евгений неторопливо сел — диванная пружина, молчавшая до этого, робко скрипнула. Он спустил ноги на пол, сунул их в ботинки, подмяв задники, и, не одеваясь, хотя в комнате было прохладно, не накинув даже рубашку на свои рельефные, твердые мускулы, переместился на табуретку. Ту, с которой полчаса назад поднялась Марина.
Голышом все-таки зябко. Вернулся к сброшенной одежде, выудил сатиновые трусы и натянул их. Не красуясь, но и не скрываясь. Чувствовал — следит... Приязненно. Понимая и принимая...
...Я любовь узнаю по жиле, всего тела вдоль... Стонущей...
Металлическая чашка нагрелась, долго держать ее в руках было больно, но он вытерпел — не поменял ее, Маринину, на удобный стакан в подстаканнике, а осторожно, не касаясь горячих краев губами, влил в себя глоток чаю.
Думать ему не мешали.
Обычно он сразу раздваивался: душа как бы сверху наблюдала за клубком из двух тел, одно из которых — его. Без телесной радости почти никогда не оставался. Сказывалось умение выбирать и раскрывать партнерш. Но только что было по-другому: он не отделялся... Он оживал, как оживает янтарь на женской груди...
С наскоку прорваться к пониманию, к словами выговариваемой ясности не получилось. Оставим на потом... Дар этот — новое, пронзительное ощущение — у него теперь не отнять...