Новый Мир ( № 10 2009)
Шрифт:
— Счас.
И не трогалась с места. Если же та настаивала, лицо внучки приобретало неприятное выражение, и явственно проступало, какая это некрасивая девушка. Но если она улыбалась, то становилась вполне миловидной. Что у нее на душе и что в голове — неведомо, она никак себя не проявляла. Пожалуй, скрытность была главной чертой ее характера.
Старшая сестра, Оля, была столь же самовлюбленна и тоже считала себя красавицей. Она отличалась от младшей сестры тем, что всегда изображала из себя этакую барышню, утонченную натуру, давая понять, что-де она профессорская дочка, то есть из интеллигентной семьи, прямо-таки идеал девушки: мол, хороша собой, скромна,
В ответ на ворчание бабушки обе внучки только улыбались с легким пренебрежением: мол, ты женщина темная, неграмотная, а мы-то почти учительницы — говори что хочешь, нам наплевать.
Но молодые организмы требовали пищи!
— Бабушка, мы поесть хотим, — время от времени жалобно говорили внучки.
— Поесть! — удивлялась та. — Ведь недавно ели. Ну, вон макароны разогрею… или крупеник.
— Бабушка, мы не хотим макаронов… а крупеник вчерашний, он уже кислый.
— А что же я вам дам! — сердилась бабушка. — У меня ить разносолов нету. Вон картошку варите да и ешьте!
Однажды не выдержала, обратилась к ним с нескрываемой досадой:
— Когда же вы уедете! Дайте мне спокою.
А внучки переглядывались да усмехались в ответ и домой, к мачехе, ехать не хотели.
За летние месяцы старушка так уставала от них, что жаловалась мне:
— Приехали и живут, денег не тратят… Где же мне их прокормить на мою-то пенсию! А Виктор словно не замечает…
В доме моего покойного дяди в это время уже происходила тихая драма по разделу движимого и недвижимого имущества — невидимые миру слезы. Наследники — сын и дочь — определили этак навскидку цену отцовской недвижимости, разделили ее вроде бы честно-благородно пополам, но только на словах. Брат пообещал выплатить сестре ее долю, но это потом, опосля, как он выражался, после чего вступил во владение всем домом. Вступить-то вступил, но долг сестре не выплачивал, поспешил кое-что перестроить в наследственном владении, подремонтировать и тем самым закрепить свои права, которые таким образом становились уже преимущественными правами.
— Тебе деньги, что ли, нужны? — грозно спрашивал он у сестры. — Ишь, вынь да положь ей! Занетерпелось, мать твою так. Откуда я тебе их возьму?
Он был матерщинник, этот мой двоюродный, употреблял матерные слова к месту и не к месту — для придания весу своим суждениям: жалко ведь расставаться с деньгами, как тут не выругаться!
Прошло уже несколько лет, сестра все ждала, когда же родной брат выплатит ей долг: она могла бы купить, скажем, неплохую дачку или автомобиль сыну… Сколько еще ждать? Время шло, и вдруг в государстве нашем деньги стремительно обесценились. Мой двоюродный спохватился и поспешил выплатить сестре долг, разумеется, без учета инфляционных потерь.
— А что я на них теперь куплю? — растерянно жаловалась мне моя двоюродная. — Разве что пару тощих куриц.
Добрые люди советовали ей подать в суд.
— Ну, я с братом судиться не стану, — уныло отвечала она.
Мне слышался в ее словах голос матери моей, говорившей то же самое: “Я с братчиком спорить не стану. Как он сказал, так тому и быть…”
Такая традиция сложилась в этой ветви нашего рода: обобрать родного человека не стыдно, не позорно, а, напротив, стало в порядке вещей. Родные люди более доверчивы, их легче обмануть, и вот возникает соблазн, перед которым трудно устоять…
“Окаянство это”, — опять подумалось мне.
Забегая вперед, скажу, что через несколько лет, когда мой двоюродный умер, сестра его не опечалилась по этому поводу. Помню, на кладбище как раз в тот момент, когда гроб с телом опускали в могилу, сестра покойного просто прогуливалась среди чужих могил с непонятным для меня удовлетворением на лице. Я не осудил ее — лишь отметил: наверно, она не ощутила потери. Ее ли в том винить?
История с наследством в семье братчика происходила на глазах моей матери и немало озаботила ее. Я стал замечать, что она вовсе не радуется моим трудовым подвигам в ее владениях. Если я затевал подновить крылечко, посадить ягодные кусты или починить крышу сарая — она останавливала меня: не надо. Я недоумевал и лишь потом понял, что она опасается, как бы я, сделав кое-какие улучшения, вложив, так сказать, свой труд, как некий капитал в кошелек, не заявил о своих преимущественных правах на наследство. Тем же, надо полагать, озаботился и мой родной брат — наверно, он высказывал свои опасения матери, чем и встревожил ее немало.
Судьба дома — кому он отойдет после ее смерти — очень занимала домовладелицу. При всей ее материнской любви к нам, сыновьям, ей вроде бы как досадно было: она трудилась не покладая рук и обрела, выстрадала этот дом, а нам он достанется просто так, по праву близкого родства.
— А вот если его продать, сколько он будет стоить? — примерялась она время от времени.
Я в ответ только пожимал плечами.
— Витя говорит: продай, мама, и переезжай ко мне жить, — иногда сообщала она мне.
— Продай, — говорил я ей. — Но деньги эти на сберкнижку не клади, а купи себе однокомнатную квартирку. На случай, если не уживешься с невесткой, у тебя будет свое жилье.
— Ну, так, — соглашалась она.
Но, должно быть, вспомнив судьбу тяти своего, оставшегося на старости-то лет без крова над головой, через какое-то время сообщала мне:
— А не буду я продавать дом. Тут у меня огородик…
Это ведь главное свершение ее жизни, свидетельство ее трудолюбия, ее достоинство. Любимый ее разговор — о доме, об огороде — не только со мной, но и со старшим сыном. О чем они толковали без меня, не знаю, но однажды мать, волнуясь, сообщила мне:
— Скажу, чтоб ты знал… Я подписала завещание: дом — Виктору.
Я не протестовал. Да и с какой стати я стал бы протестовать! Не я его построил, не я его купил…
Но, написав такое завещание, она чувствовала некоторую неловкость: два сына у нее, а одному все, другому ничего. Опять у нее со старшим наследником начались какие-то объяснения, обсуждения, после чего Виктор при встрече со мной сказал:
— Хотя мать написала завещание в мою пользу, но ты имей в виду: если будем дом продавать, то — по-братски, пополам.
Вот оно, ключевое слово — пополам! — звучавшее и ранее.
Я пожал плечами:
— Тогда зачем было завещание писать?
— Да какая разница! — рассердился он. — Говорю же: если продавать, то на две части, поровну, тебе и мне.
И мать, присутствовавшая при нашем разговоре, кивала головой:
— Пополам, пополам…
Но “профессор” мыслил стратегически, то есть с дальним расчетом, и глубину его замысла я постиг только через несколько лет. Это у него наследственное, от родного дяди, тот тоже был стратег.