Новый Мир ( № 10 2009)

Однажды Аполлинер написал: “Все мои стихи — это поминовение мгновений моей жизни”.

Гийом Аполлинер был удивительным в своем роде поэтом. Я имею в виду не его поразительную проницательность, не его открытия, не его роль “завершителя” классического периода французской поэзии и пропагандиста нового лирического сознания. Речь о том, что почти все, написанное Аполлинером, — про него самого, и только про него самого. И прежде всего, что понятно, — любовная лирика. В редких стихах оптимистическая, по большей части полная недосказанной меланхолии, а то и трагичности.

Об этом говорят и эти, не переводившиеся ранее стихи Аполлинера, сохранившиеся в журнальных публикациях и в архивах. Может быть, более традиционные, нежели те, что мы привыкли читать в его сборниках. Вообще Аполлинером всю жизнь владела мания: и в стихах и в прозе он пытался испытать себя в самых разных видах и жанрах, прежде всего — в традиционных. Он оказался сродни Сезанну, чьим полотнам посвятил многие страницы своих критических изысканий и в ком усматривал ростки чуть ли не всех течений новейшей живописи.

Любовь в его творчестве драматична; это незаживающая рана, это “солнце с перерезанным горлом” — незабываемая метафора мощного лирического чувства. Любовь и смерть появляются почти всегда рука об руку. Здесь намечается та “область двусмысленности”, которая так привлекает исследователей и комментаторов творчества Аполлинера.

Он и сам был “двусмысленным”. Романские корни определили его внешность и южную живость характера, славянские — гордость и открытость.

К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер. Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный; сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость...

В годы, когда Аполлинер только начинал сочинять, в далекой России, притягательной для славянской частички его души, первооткрыватель французских символистов Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле Верлене, как о “человеке двойственном”, в котором уживались одновременно “ангельское” и “свинское”. В какой-то степени таким же двойственным был и Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике, подкрепленную его изощренными познаниями в культуре Средневековья. Можно сказать, что Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации.

Это свойство его натуры так сильно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой “мистификатор”. Из европейских поэтов ХХ века по сумме толкований и комментариев Аполлинер сродни разве что другому не менее “затемненному” поэту — Мандельштаму.

Путь Аполлинера — это путь от поэта-верленианца к предвозвестнику иррациональных текстов современной поэзии, от “Осенней песни” Верлена к его собственной “Песне злосчастного в любви”, наполненной темными аллюзиями и реминисценциями.

Всю жизнь Аполлинер писал о своих несложившихся любовях; каждая новая была поводом помянуть прошлую, вновь напомнить об этом “аде” в душе, который он всякий раз выкапывал своими руками, о коренной, по его мнению, несхожести между мужчиной и женщиной, из которой проистекает все “злосчастие в любви”, многократно испытанное самим поэтом. “Скажи: ты слышала, что смертны наши души?” — восклицает Аполлинер, странно перекликаясь с неведомой ему Анной Ахматовой, буквально в то же время восклицавшей: “Знаешь, я читала, / Что бессмертны души”. И эта перекличка становится загадочной поэтической реальностью эпохи.

В статье, посвященной памяти друга его юности писателя Рене Дализа, погибшего на войне, Аполлинер вспомнил эссе Дализа “Старцы жаждут”, опубликованное за несколько дней до объявления войны и пародирующее название известного романа Анатоля Франса “Боги жаждут”. Это был, писал Аполлинер, “роковой возглас, который жестокий дух всемогущей старости ему не простил. Вот почему старики, любовники смерти, утолили свою жажду его драгоценной кровью”. Собственно, опять написал о себе.

* *

*

В небе моем, как на синем поле,

Осыпаются грезы, гаснет звезда.

Все мои грезы — сны, и не боле,

И не свершаются никогда.

Не каждая ива — плакучая ива,

Не у каждой розы розовый цвет.

Я знаю героев, бегущих трусливо,

И дверь, на которой запоров нет.

Ни страсти, ни пыл ничего не значат.

Все, что мы говорим, есть ложь.

Сердце отноет. Глаза отплачут.

А с голого разума что возьмешь?

(1900)

Свадьба

Той, что отправилась на океанский берег

Мой пыл сегодня был с разлукой обручен.

Что ваше отрочество? Только ли свидетель

Того, как он сникал у ног ее, в ответе ль

За то, что нежностью смирен — и обречен?

Посланец страсти на пирах нагого лета,

Где небо греческим опять готово стать,

Он, маленький божок, другим богам под стать

Ревнует и не спит до самого рассвета.

1901