Новый Мир ( № 10 2013)

Для обращения в бесхребетных сопротивляющихся хребтовых».

Но для этого людям придётся ещё потрудиться,

Сделать вновь обезьян своими друзьями,

Перенять их походку, мимику, жесты, интуицию,

И труд вернёт человека к Обезьяне.

Первыми должны показать пример учёные.

Их готовность к скрещиванию подхватит студенчество.

Не пройдёт и столетия, как новоиспечённое

Поколение освободит всех от оков человечества.

13

Сближение с Обезьяной сделает былью сказку.

Мы рождены для того, чтоб вернуться в ретро.

Слово «обезьяна» имеет глумительную окраску

И посему политически некорректно.

Все мы приматы и гоминоиды.

Будет весело вместе нам.

Возвращённые дети природы

Не будут томиться по зоопаркам и церквям.

Цивилизация — это войны и дороговизна.

Прогресс — это старая забытая радость.

Под прочным знаменем дарвинизма

Орангутарии всех стран, объединяйтесь!

Примечания и выводы

Бог, наученный горьким опытом,

Испугался, что Каин займётся селекцией

И выведет Древо жизни. И что потом?

Бог не одобрил Адамова первенца. 

С тех пор не сыщешь гибрида без вкусового изъяна.

Картофелен персик; клубника хрустит огуречной клетчаткой;

Арбуз не хрустит. Пострадала, как всегда, Обезьяна — 

Вегетарианка, питающаяся плодами и початками.

Но зато уже сблизились огород и сад.

Есть надежда, что и с нами всё будет в ажуре,

И Дарвин — пастырь обезьяньих стад —

Встретит человека с ключами от джунглей.

[1] В начале ХХ века английский ученый Уильям Фернесс приручил самку орангутанга. В течение шести месяцев он пытался научить Люси произносить слово «папа», становясь с ней перед зеркалом и повторяя это слово.

• • •

Этот, а также другие свежие (и архивные) номера "Нового мира" в удобных для вас форматах (RTF, PDF, FB2, EPUB) вы можете закачать в свои читалки и компьютеры на сайте "Нового мира" -  http://www.nm1925.ru/

Формы зависимости

Дрейер Георгий Леонидович родился в 1991 году в Москве. Закончил факультет журналистики МГИМО. Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

НА КАНИКУЛАХ

Меня всегда интересовало, по какому принципу санитарно-эпидемиологические станции составляют список запрещенных для купания водоемов. Если поблизости нет заводов или свалок, откуда, в таком случае, могут появиться опасные для купающихся бактерии и чем, собственно, они опасны? Тогда я решительно ничего не смыслил в эпидемиологии, как, впрочем, не разбираюсь в ней и сейчас. Мне нравилось думать, что утверждение одних водоемов в качестве дозволенных и запрещение других — акт произвола со стороны эпидемиологов. Полномочия санитарной службы по сравнению с возможностями других властей казались мне настолько ничтожными, что ограничение мест купания я понимал как что-то вроде мести служащих за свое положение. Эпидемиологи не носят оружия, не устраивают обысков и допросов, не могут задерживать граждан и предъявлять им обвинения, не помещают никого под стражу и не ведут дознание (хотя кто может поручиться?), стало быть, их единственная возможность испортить людям жизнь — объявить то или иное место непригодным для отдыха.

Сонный, мелкий залив с зеленоватой водой, отделявший наш пляж от соседнего, для купания действительно не годился. В него забирались только совсем безнадежные и толстокожие, чей список недугов, похоже, был настолько внушительным, что беречь свое здоровье они уже не считали нужным или возможным. Залив выглядел протяжно и уныло: при виде его мне сразу вспоминалась тарелка с капустным супом в гостях, которую съедаешь из боязни быть обвиненным в невежливости. Деревья, по-китайски скучая, полоскали в нем ветви. По другую сторону залива начинался соседний пляж, который мы называли платным, хотя за вход туда никто никогда не платил. Там дежурили спасатели, брались напрокат лодки, через натянутую сетку выверенно, артиллерийски летал мяч. Тот берег, всегда испещренный головами, казался мне далеким, как Владивосток; впрочем, я никогда не бывал ни там ни там.

Сходство c Владивостоком в моих глазах усугубляли чайки. За платным пляжем, на другом берегу пруда, начиналось шоссе, дома, строительство. В воздухе висел шум.

На нашем пляже не было ни спасателей, ни лодок, ни кабинок, ни вышек — только серая трава, песок и два-три тонких, в ручку маленькой бровастой невесты, деревца. Он считался диким. Вся его жизнь собиралась вокруг нескольких старух, купавшихся ежедневно с апреля по ноябрь. Несмотря на свою комплекцию (они больше или меньше напоминали старые холодильники), плавали они очень ловко, даже хвастаясь своей выносливостью. Старухи были остры на язык, осаживали новичков, хулиганов и не в меру раскованные пары; любовались детьми и собаками, обсуждали новости, болезни, других посетителей пляжа. Они всегда были готовы бранить и хвалиться. Главную, помнится, звали Верой Федоровной.

От большой дороги, огибавшей пляж и проходившей вдоль залива, шла, разрезая траву, тропинка. По ней, по-почтальонски ведя перед собой велосипед, приходил и уходил Давид Михайлович, высокий загорелый старик в белой детской кепке. Давид Михайлович всегда имел мужественный и печальный вид, словно находился не на отдыхе, а на вечере памяти какого-нибудь актера, где пахнет именитой скорбью. Обычно он сидел на складном стульчике или загорал стоя; ему было трудно лечь. Иногда он включал маленький радиоприемник и под его бурчание пил воду из бутылки. О политике и погоде он говорил со старухами медленно и веско. Велосипед лежал у его ног, как любовница.