Новый Мир ( № 10 2013)

Точно греза об Италии приняла массовый, затяжной, едва ли не болезненный, характер. Точно все дороги по-прежнему ведут в Рим и никуда более. Ну, может быть, еще в Венецию, Флоренцию, Милан и Неаполь.

Миф об Италии («родина искусства», «рай земной») [1] , полученный русской культурой в наследство от европейских соседей, не только развивается, но и постоянно прирастает разными, подчас диковинными, плодами.

Впрочем, на них мы останавливаться не станем, для начала отрефлексировав две книги, одну совсем уже, казалось бы, забытую, из совсем уже старинного обихода, и жгуче новую, современную, с пылу с жару.

Между книгами художников Владимира Яковлева и Андрея Бильжо — почти два столетия [2] . Сейчас принято считать, что веками в России ничего не меняется, вот на примере отношения к Италии и посмотрим, как было, что стало и что осталось неизменным и у современника Гоголя, и у нашего с вами общего знакомца, автора вездесущего «Петровича».

Кстати, о Гоголе, заложившем в «русский итальянский миф» один из краеугольных камней. Прав Аркадий Ипполитов в еще одной новой книге «Особенно Ломбардия (Образы Италии XXI века)», приравнявший вопрос «Где этот край?» к самым что ни на есть фундаментальным — «Что делать?» и «Кто виноват?: «И что же этим ежегодным пятидесяти миллионам от Италии надо? Куда и зачем они едут? За средиземноморским климатом, на шопинг, за какими-то неведомыми удовольствиями? Едут и ехали уже несколько тысячелетий подряд, подбираясь к Италии по морям, как Одиссей и следовавшие за ним греки, переваливая через заснеженные Альпы, как галлы, карфагеняне, германцы и бесчисленные христианские паломники, несясь по воздуху как современные американцы, японцы и русские. В Италию едут и Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, и Артемий Филиппович Земляника, и Чичиков, и Хлестаков, и Манилов с Ноздревым, и Анна Андреевна с Марьей Антоновной, и дама приятная во всех отношениях и просто приятная дама, и даже Акакий Акакиевич откладывает свои премиальные для того, чтобы побывать в стране, занимающей девятое место в мире по производству цитрусовых. Вся Россия рвется туда, где лавр цветет и апельсины зреют» [3] .

Большой и красиво изданный «Гиперионом» том сочинений Владимира Яковлева составили два раздела. Во-первых, «Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя», классический травелог художника, охвативший некоторые главные точки традиционного «гран-тура» (Венеция, Неаполь, Пиза, Генуя, Милан); во-вторых, очерки, посвященные отдельным городам (Флоренция и Рим), которые должны были составить второй том путевых заметок. Яковлев не успел их собрать в законченное целое, умер (он уже по Италии-то ездил больной, а вернувшись в Петербург, вовсе ослеп), так и не доведя главный труд жизни до логического завершения.

Жаль, конечно. Хотя уже то, что есть, обогащает русскую культуру еще одним во всех смыслах важным произведением, почему-то весьма долго не переиздававшимся.

Неслучайно очерки Яковлева весьма ценил Павел Муратов, создавший одну из главных русских книг об Италии и числивший художника Яковлева среди своих непосредственных предшественников, — тот ведь тоже большую часть своих произведений посвящает описанию памятников архитектуры и искусства, посещению музеев и галерей. Расставляя акценты таким образом, чтобы быть полезным для соотечественников, пустившихся в длительное странствие по Апеннинскому полуострову.

Впрочем, детальность и тщательность проработки фактуры путевых заметок выдают еще одну авторскую мотивацию — рассказать об Италии читателям, которые в Италии никогда не окажутся.

Очевидно же, столь длительное, тщательно спланированное путешествие, типичное для «состоятельных англичан» (в культуре XVII и XVIII веков жанр «гран-тура» оказывается весьма устойчивым и конкретным, хотя длиться он мог от полугода до трех лет, в зависимости от экономических возможностей людей, воспитывающих свой вкус изучением «древностей»), оказывалось доступным редкому русскому человеку.

Сочинение Владимира Яковлева должно быть подробным и разносторонним — именно поэтому, помимо обязательной культурной программы, им описываются природные ландшафты и «жизнь простого народа».

В этом смысле «Италия в 1847 году» занимает промежуточное место между «Письмами из Франции и Италии» Александра Герцена, который, получив пасс-порт в 1848 году, тут же попал в центр «революционной ситуации» и использовал жанр путевых очерков для «агитации и пропаганды», лишь косвенно касаясь состояния парижских театров и римских памятников, — и уже упоминавшимися «Образами Италии» Павла Муратова, интересовавшегося только искусством.

Подобно Муратову, Яковлев аполитичен: «Когда небо было не по-римски серо, а жаркое твердо, как солдатское сердце, мы вздыхали о сумрачном отечестве. Впрочем, беседа редко касалась вопросов общественных и политических. Бороды собеседников, хотя и напоминали то социалистов, то афинских мудрецов, были чисто артистического стиля. Из-за очарований римского неба, из-за ватиканских чудес пластики, из-за картин великих мастеров и одни художники не замечают здесь черных, безобразных когтей папской сбирократии. Кругом общественный дух в страшном угнетении, скованы все благородные порывы, заклепана живая речь, сыщики мысли, политические и церковные, преследуют ее на самом дне души, а артисту дышится в Риме как-то легко. Привыкнув витать в рафаэлевском небе, он прощает католицизму даже все его полуязыческие проделки за великолепие обстановки».

Яковлев настолько захвачен изучением и описанием культурных объектов, что практически никогда не вспоминает о России, впрочем, неизбывно нависающей над ним отсроченной расплатой.

Изобретающий новый дискурс (точнее, переносящий его на поле русскоязычной культуры), Яковлев, совсем как лесковский Левша («ружья кирпичом не чистить»), пишет на родину важные, с его точки зрения, промежуточные подробности.

В них, надо сказать, и заключается главная прелесть яковлевской книги. Путешествие по Италии хорошо еще и тем, что многие древности, а так же ландшафты, издревле зарабатывающие на жизнь бесконечными показами, дошли до нас в более или менее неизменном виде.

Особенно сильно это ощущается в Венеции, общие черты которой сохранились с конца XVIII века. Но ведь и другие места, взятые в сиянии туристического ореола, сберегаются максимально дотошно, из-за чего классические травелоги практически не устаревают.

Редкостная возможность, порожденная итальянской реальностью, правда, создает писателям дополнительные творческие сложности. Раз уж все ездят по одним и тем же местам, видят одни и те же объекты, то и книги получаются если и не написанными как под копирку, то весьма схожими по структуре.

«Спасти» текстуальное предприятие здесь может лишь погруженность в эпистему своего времени, когда главным событием оказывается не созерцание художественных сокровищ, но дух эпохи, видимый через оптику путешественника, через его язык. Выходит, чем «древнее» книжка, тем она особистее. И по языку (Яковлев пишет «венициянский», «волканический»), и, главное, по способу говорения, предполагающему особенную тщательность.