Новый Мир ( № 10 2013)

Неземная удаленность Италии от России, с одной стороны, дает свободу выражения, но с другой, раз уж ты разведчик иных земель, — накладывает дополнительную ответственность на точность и объемность передачи.

Не стяжавший славы живописца, Яковлев разбрасывает по своим очеркам массу словесных пейзажей, достойных кисти Сильвестра Щедрина и лучших российских художников: «Ночь быстро потушила последние золотые отблески на гребнях скал, и мы остались посреди залива в глубоком мраке. Глаза наши могли остановиться только на огоньках, сверкавших по всему берегу. Однако ж скоро ночь принесла свою обыкновенную прозрачность. Мрак в южных странах глубок только в первый час по закате солнца. Позже даже и безлунная ночь позволяет различать предметы. Южная природа любит блеск, как красавица. Небо сверкает звездами, воздух — мириадами светящихся насекомых, этих живых искр; волны — фосфорическим сиянием. На волнах залива каждое судно зажигает свой фонарь, каждая рыбачья лодка зажигает свою смолистую лучину, и отражение от всех этих огней золотистыми витыми столпами падает в темные, едва дышащие волны…»

Яковлев, впрочем, постоянно подчеркивает: красота пейзажей зависит от степени удаленности наблюдателя. Стоит путешественнику приблизиться к живописной деревушке (лачужке, человеку), очарование распадается на отвратительные картины застарелой бедности. Впрочем, лишенные какого бы то ни было общественного пафоса.

«Издали они манят вас своим чудным пейзажем, но лишь магия воздушной перспективы исчезает, пропадает и все очарование: вступив в городские ворота, вы очутитесь в лабиринте неопрятных лазеек, слывущих улицами; они идут ступенями вверх и вниз, загорожены станками мастеровых, завешаны просушивающимся бельем, наполнены нищим населением. Не заглядывайте в эти домишки, сколоченные кое-как из разнокалиберных камней: редко там многочисленная семья не размещается в единственной комнате, которая служит ей спальней и кухней, и хлевом, и гостиной и бойной».

Романтическое двоемирие определяет оптику странника, вынуждая его описывать то, что обычно ускользает от внимания туриста, очарованного произведениями истории и искусства.

В книге Яковлева, дотошно передающего свои дорожные обстоятельства, много случайных и как бы лишних сцен. Известное дело: ради передачи сути явления обычный очеркист (или, тем более, рецензент) опускает обстоятельства, обрамляющие его повод, его «культпоход». Ради единственной цели он опускает промежуточные состояния, влияющие на восприятие картин или спектаклей.

Джон Рёскин, потративший на изучение флорентийских фресок долгие месяцы (пять недель он изучает, перерисовывает и толкует фрески одного только Зеленого дворика в Санта-Мария Новелла), всего одной-двумя фразами отмахивается от стоянки фиакров, заполонивших площадь перед величественным Дуомо, гомонящих цыган и крестьян, закрывающих стены волшебных построек сеном.

Возможно, именно поэтому его «Прогулки по Флоренции» (и еще более сухопарые, искусствоведчески занудные «Камни Венеции», вообще лишенные какой бы то ни было бытовой подоплеки) интересны лишь самым отчаянным интересантам.

Владимир Яковлев, с равным интересом описывающий столичные музеи, развалины, базилики и малярийные «римские поля», коим он посвящает отдельный очерк, имеет иную, чем Рёскин, задачу: протяжная, протяженная длительность его текстуального путешествия должна создать в голове читателя всю целокупность Италии — края, «кажущегося убежищем вечного мира и благополучия. Сюда надо бы ссылать поэтов, которые ничего не хотят знать, кроме любви и природы. Вот, наконец, тот край, о котором мечтают художники! Благословенный край — где алый апельсин и золотой лимон цветут среди долин …»

И пусть многие палаццо Рима и Генуи находятся в заброшенном состоянии, мраморы обвивают ростки растений, Италия оказывается для русского путешественника апофеозом непрерывного творения, в котором природа естественно сплетается с человеческими усилиями.

Именно непрерывность развития, соединяющая древности с остротой текущего момента любого из времен, оказывается главным источником любования, влияя и на непрерывность повествования тоже. «В золотом блеске вечера рельефно выдвигались все эти разнообразные архитектурные массы: портики, куполы, башни, груды домов и широкие фасады палаццов, арки, обелиски, колоннады. Все стили и все эпохи столпились тут, как бойцы на общей арене… Перед вами век Августа со своим Пантеоном, и век Льва Х-го с своей базиликой, античные развалины и куполы Возрождения, гранитные иглы фараонов, и колокольни пап… И вокруг этого каменного хаоса — обвивались массы зелени городских вилл, с их кипарисами и раскидистыми пиннами, а в прозрачном воздухе далеко виднелась вся золотистая Кампанья, и голубые Сабинские и Альбанские горы, с белевшимися по их скатам городками…»

Детальность литературной грезы выдает внутренний надрыв планового бегства. Степень надрывности. Это Джон Рескин может месяцами сосредотачиваться на капителях и фризах. Владимиру Яковлеву важно перенести на родину всю красоту итальянских лесов, полей и рек.

О России и ее березках в этом случае можно уже даже не упоминать: неотменимая и неизменная, она и так встает в этой книге во весь свой колоссальный рост, заслоняя любые неземные пейзажи. Делая их умозрительными. Заочными.

Книга нашего современника Андрея Бильжо — творение совершенно счастливого человека, которому хочется поделиться с людьми своей радостью. Бильжо повезло осуществить мечту и выбрать для жизни место, которое ему нравится. Даже так: место, в которое он безоговорочно влюблен.

Некоторые боятся паломничеств, грозящих раскрыться не новой, но подлинной родиной — местами, которым ты заранее предназначен. Нет страшнее путешествия, после которого заболеваешь отныне отдаленным от тебя местом, куда невозможно вернуться насовсем. И это ничем не проще несчастной, безответной любви.

Обычно про Венецию пишут люди, находящиеся в становлении и в поиске. Вне зависимости от возраста, все эти писатели и поэты (художники и философы) приезжают в Венецию для того, чтобы восполнить некую внутреннюю недостачу (недостаточность); увидеть беспримерную красоту, причаститься к ней и, таким образом, сформулировать в себе и для себя нечто очень важное.

Венеция щедра на такую гуманитарную помощь. Еще бы понять, как она работает — то, как количество художественных (в том числе) впечатлений преобразуется в новое, всеобъемлющее знание о мире и конкретном человеке. Как все эти наши экскурсии по музеям, театрам и концертным залам, чтение книг на отвлеченные темы внезапно (или, напротив, постепенно, незаметно, плавненько) оборачиваются плотностью понимания предметов весьма конкретных и порой прозаических.

Бильжо прав: Венеция нужна не для смерти, но для жизни, для того, чтобы, обогатив «свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество» [4] , продолжать жить дальше. Смакуя детали и частности. Не случайно он показывает Венецию своей сбывшейся мечты через еду.

Точнее, через питейные и едальные заведения, образующие, таким образом, оригинальный и неповторимый травелог, — ведь если ты уже приехал и перемещаться по планете более не грозит, можно затеять путешествие по кабачкам и ресторанчикам, пиццериям, джелатериям и кафе, на открытых верандах которых можно неторопливо записывать в блокнотик чернильной ручкой впечатления сытого человека.

Все мы в Венеции оказываемся проездом, все мы здесь — на какое-то время (не оттого ли, в том числе, город этот оказывается буквальным воплощением метафоры о преходящести живого), кто-то на три дня, кто-то на неделю или десять дней, и только Бильжо, вместе с очень немногими счастливцами, называемыми им по именам (Глеб Смирнов, Катя Марголис, Альберто Сандаретти и Кристина Барбано, коим автор посвятил свой труд) пребывают в этом городе долго . То есть, считай, — вечно .