Новый Мир ( № 11 2004)

(А кстати, этот интеллектуальный тест компьютеры потому успешно проходят, что он для компьютеров и создан. Этот тест вычленяет какую-то узкую полосу в «параметрах» человека, измеряет ее в отрыве от всего остального — и, полагаю, пользующиеся им слишком часто попадают впросак. Ведь этот тест могли бы проходить на общих основаниях девочка, спасшая жизнь малышке, и молодая женщина, уничтожившая своих родителей и деда с бабушкой. И еще неизвестно, с каким результатом. А ведь совершенно очевидно, что они именно интеллектуально несопоставимы. Чтобы в боли, холоде и страхе — и при этом в ситуации полной неожиданности, ведь в аквапарке предполагался отдых и комфорт, — держать на руках человека, потому что «человека нельзя покинуть», нужно знать что-то такое, что совершенно недоступно другой юной леди, которую, между прочим, любящие родители развивали развивающими игрушками и заграничными поездками.)

Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела; а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления.

 Владимир Соловьев, «Три речи в память Достоевского».

В общем, разговоры Андрея Столярова о дальнейшем развитии человека похожи на то, как если бы кто-нибудь, приняв слепоту за норму, провозгласил следующим этапом эволюции — нет, не появление органа зрения, а усовершенствование органов осязания3. А еще точнее — усовершенствование палки, которой слепой ощупывает дорогу и улучшение ее связи с рукой.

Но каков же человек неповрежденный? Когда мы были мы? В наших истинных «параметрах», в обладании нашими действительными способностями? И что такое — грехопадение? И — почему мы занялись усовершенствованием палки?

Святые (как и Писание) свидетельствуют о том, что человек был сотворен вовсе не таким, каким мы его знаем. (О том же, на самом деле, свидетельствует и потенциал, используемый на ничтожные проценты. Нами унаследовано нечто, с чем мы не знаем, как обходиться. Но чрезвычайно нелогично было бы полагать, что тем, что мы унаследовали, никто никогда не пользовался.) Итак, человек был иным. Он обладал совершенным знанием тварного мира — ибо он нарекал имена вещам и всем живым существам (Быт. 2: 19 — 20). Поскольку мир творился Словом, это значит, что он, вглядевшись в существо предстоящего, должен был окликнуть его тем именно именем, каким предстоящий был вызван к бытию, то есть, в терминах нашей современной науки, мы могли бы сказать: он прочитывал информационный код всякой твари. Предназначенный быть хозяином и работником сада Эдемского, Адам был господином всех стихий творения. Преподобный Серафим Саровский говорил: «Адам был сотворен до того не подлежащим действию ни одной из сотворенных Богом стихий, что ни вода его не топила, ни огонь не жег, ни земля не могла пожрать в пропастях своих, ни воздух не мог повредить ему каким бы то ни было своим действием. Все покорено было ему…»4Тем более не могло повредить ему никакое живое существо. То есть он обладал абсолютным знанием и абсолютным могуществом, что и неудивительно — он был создан по образу и подобию Божию. И он видел Бога лицом к лицу, как Он есть…

И наконец, он обладал свободой.

Свобода — единственное, что делает человека человеком, — образ и подобие Божие в нем; утраченное ныне подобие — и потому так сильна тоска по свободе и жажда ее; неуничтожимый образ — и потому в самом глухом и безнадежном рабстве (кто бы ни поработил человека: другой человек, его собственные похоти и страсти, внешние обстоятельства, беды и болезни или, напротив, роскошь и комфорт, затягивающие как в трясину, опутывающие по рукам и ногам страхом утраты или тоской и скукой), — так вот, в самом безнадежном рабстве человек ощущает вопреки всякой очевидности, что он свободен и что, если только он решится осуществить свою свободу, — никто и ничто не сможет этому помешать.

Итак, Адам обладал свободой — в том числе и свободой отречься от Бога, уйти, отвернуться от Его любви. Именно ею и соблазнил его змей: сами будете как боги, знающие добро и зло… Если вам покажется, что поведение Адама нелепо и неестественно, оглянитесь вокруг: эта история повторяется в человечестве с упорством, заслуживающим лучшего применения. Люди постоянно говорят как Отцу Небесному, так и отцу земному: знаешь, (Ты) ты, конечно, хороший, но мне бы лучше заполучить мою часть наследства и зажить самому по себе… Из самого богатого дома, из самой любящей семьи наших детей слишком часто (здесь и редко было бы — слишком часто…) удается сманить в подвалы и подворотни. И знающие все, что стоит знать, они иногда влекутся к тому, чего узнавать не стоит: как гаснет свет, как растлевается плоть, как истощается жизнь, как надвигается смерть… Это не то знание, которое можно обрести в присутствии Бога, который весь — свет и жизнь. Но это то знание, которое пришлось обрести Богу, чтобы дойти до покинувшего его человека. Расплата за нашу любовь к подвалам — вопль смертного ужаса и безмерного одиночества на Кресте.

Но это — потом, а тогда — тогда Адам и Ева захотели быть одни. Как сотряслась земля и все, что на ней, когда Адам откусил запретный плод, какой ужас овладел всей тварью, думаю, мы даже представить себе не в состоянии. Потому что щедрый и заботливый Отец отправил с человеком в подвал все мироздание — это была его часть наследства. «Проклята земля за тебя» (Быт. 3: 17). Для одинокого Адама мироздание должно было быть преобразовано в такое, которое способно существовать автономно. Терние и волчцы, жест­кие, механистические «законы природы» возникают для создания этой автономной среды, годной отвернувшемуся от Бога человеку.

Теперь вопрос. Где поставить ангела с огненным мечом, если «Царствие Божие внутрь вас есть»? То есть «ангел» должен был перегородить человеку путь к его же способностям. Сделать человека недоступным для себя самого. Причем исключительно по желанию самого человека (хотя, может быть, он слишком поздно понял, чего на самом деле пожелал) — то есть для обеспечения его автономности. Ибо эти способности все так или иначе были способностями связи . Связи с Богом, связи с другим человеком, связи со всем в творении. Именно эти способности связи и обеспечивали человеку знание и могущество.

На каналы связи были наложены печати. И люди немедленно начали учиться эти печати снимать. Этому учили древние мистерии, тем же занимались все, прибегавшие к магии. Тут было много путей (и соответственно было составлено немало карт — учений и культов), но, наверное, их все можно поделить на два типа: это раскрытие печати и ее взлом. Раскрытие всегда связано с жестким самоограничением. Взлом — наоборот, с экспансией эго на окру­жающий мир, которой при этом пользуются силы, посторонние человеку. Раскрывший печать владеет (в той или иной степени) своими способностями и открывшимися средствами связи. Взломщик оказывается в положении человека в доме со снятой дверью. Он ни в какой момент не застрахован от вторжений силы, которой управлять не может, хотя иногда не сразу это понимает.

Таким образом, овладение своими способностями, доступ к своему наследству человек мог получить, только соблюдая все то, что мы называем «нравственными правилами», и в большинстве случаев совершенно не можем объяснить, почему их надо соблюдать. Но даже когда Христом были сняты все печати и открыты все каналы, вступление в полноту наследства осталось возможным лишь через святость, к каковой и были призваны все христиане. По этому пути пошли многие. Но совершенно очевидно, что это узкий путь. У тех, кто предпочитал «сласти творити», было две возможности вступить во владение иными путями. Первый — древний путь магии, путь взлома. Второй путь — путь цивилизации, путь протезирования. Если вы не хотите, чтобы ваша способность видеть на расстоянии и знать о происшествиях в соседнем городе зависела от того, предаетесь вы чревоугодию или нет, вы можете или вступить в контакт с неподвластными вам силами посредством жертвы (это фундаментальный способ «привлечения к работе» духов стихий, известный всем культурам и основанный на законе сохранения энергии и вещества: чтобы где-то прибыло, надо, чтобы где-то убыло, — то есть на законе автономного мира, мира, удалившегося и замкнувшегося от своего Создателя), или изо­брести телевизор. И в том, и в другом случае человек оказывается не владельцем, но пользователем, в первом случае зависящим от духов стихий, во втором — от коллектива, производящего и осуществляющего функционирование техниче­ского средства, замещающего ту или иную естественную человеческую способность. Что мы не способны изобрести никакого технического средства, если не имеем соответствующей способности, — вполне очевидно: в противном случае мы просто не смогли бы им пользоваться. Протез может быть на месте слабого (например, очки) или отсутствующего члена, но никак не на том месте, где никакого члена вообще не было5.

Между путем магии и путем цивилизации и выбирала Европа XVI — XVII веков.

Теперь, кажется, уже всем понятно (хотя относятся к этому все по-разному), чтбо возрождалось в эпоху Возрождения. Возрождалось прежде всего представление о мироздании как об автономной системе, где человек — хозяин и работник, которому все подвластно. Христианство извлекло человека из сетей духов стихий и падших духов, вновь увенчало отнятой у него короной венца творения6, и он вновь решил, что в качестве такового он вполне обойдется без Творца. Земля опять стала круглой, замкнутой (как это и было во многих языческих системах), перестала быть включенной в иерархию уровней мироздания. В живопись вновь пришла перспектива — изображение мира и вещей с точки зрения человека, их наблюдающего, а не самих по себе, как они есть. Изображение мира с запланированным искажением, вызванным сворачиванием мира на себя. И, конечно же, во множестве начали возрождаться магиче­ские практики. В начале XVII века те, кто их развивал, объявили в знаменитых и непонятных розенкрейцерских манифестах о своем намерении сообщить о достигнутом всем и каждому и не беречь и не хранить отныне тайного знания «наподобие некоего драгоценного убора до назначенного срока»7. По-видимому, лишь чрезмерным напряжением сил Католической Церкви европейский мир был повернут от розенкрейцерского Просвещения к Просвещению рационалистическому. Это очень сложная и для меня во многом темная история, хотя она постепенно вырисовывается из работ западных историков, особенно Фрэнсис Йейтс, наконец-то у нас переведенной; но то, что рационализм восторжествовал именно усилиями Церкви, — для меня очевидно. Очевидно и то, что выбирать пришлось из двух зол: рационализм — как это быстро выяснилось, а умным людям, видимо, было ясно с самого начала — развивался, формируя секулярное сознание и секулярную культуру.

Церковь предпочла рационализм с порождаемой им машинной цивилизацией, с культурой протезирования, в которой глохнут естественные человече­ские способности (так же как неудержимо слабеет глаз, на который надели очки и которому не надо больше напрягаться), в которой человек запирается в узкой области очевидно-наличного — по вполне понятной причине. Как уже было сказано, здесь человек оказывался в зависимости от человеческого коллектива и хотя бы бездушно и механически, но неумолимо осуществлялась человеческая солидарность всех, связанных обеспечением функционирования общих систем человечества. Человечество не забывало о своем — хотя бы внешнем, навязанном — единстве. Правда, человек забывал о своей душе. Но на другом пути он душу терял. Он, искупленный дорогою ценой — и потому опять имеющий что заложить, — в поисках могущества без условий (без того самоограничения, способность к которому только и доказывает наши права на наследство) взламывал печати при помощи магических практик на таких условиях, которые обращали каждого во врага каждого и в соработника падших духов, делали человека предателем человечества. Человек недоступен демону без своего согласия на его вторжение, но при помощи человека демон может настигнуть любого8.