Новый Мир ( № 11 2006)

В Чистополе, втором по числу населения городе Татарской республики, в русских домах маленьких детей пугают «татарином». Сказали бы, и не поверил, но сам слышал это не раз.

В. Катаев рассказывает, что Маяковский всегда носил с собой маленький маузер (тот, из которого застрелился) и стальной кастет. Почему? Чего мог он остерегаться в переулках Таганки и Сретенки? Что это — неизжитое мальчишество, с его любовью к игре с оружием, или подсознательная настороженность, инстинктивная готовность к обороне? Чудачество или психоз? В этом есть какой-то ответ на один из многих вопросов или, наоборот, еще один вопрос. Невозможно представить Пастернака, таскающего с собой оружие.

Н. П. Анциферов, историк литературы, знаток старого Петербурга, исследователь и комментатор Герцена и Огарева, человек, много раз ссылавшийся и сидевший с начала тридцатых годов, узнав о том, что будто бы в Англии опубликованы хранившиеся в сейфе банка сто лет письма жены Герцена к Гервегу, не оставляющие сомнения в характере их отношений и рисующие весь ее облик совсем иначе, чем в «Былом и думах», был в негодовании, совершенно убежденный в том, что это грубая фальсификация. Он организовал какой-то протест наших литературоведов, который был напечатан. В ответ на этот протест английские публикаторы прислали фотокопии писем в Пушкинский Дом. Сначала Анциферов не хотел даже их смотреть, потом взял к себе домой, заявив, что он уверен, что без труда докажет с помощью экспертизы, что это подделка. Поздно вечером он пришел к Л. К. Чуковской совершенно потрясенный. Он убедился, что это не фальсификация и не подделка. Лидия Корнеевна (которая и рассказала мне эту историю) говорит, что на нем не было лица и он еле говорил. Н. А. Герцен так пала в его глазах, что он не хотел даже называть ее по имени: он говорил о ней «эта женщина». Это была не досада историка, ошибшегося в гипотезе, — а это была живая боль обманутого близкого человека. С этого вечера он уже не мог оправиться и очень скоро умер.

В начале шестидесятых годов Москву обежала нелепая выдумка, что будто бы на каком-то кладбище на могиле Артемия Халатова31 некий писатель встретил старика, который оказался Пильняком, Борисом Пильняком, носящим чужое имя, спасшимся от расправы в тридцать седьмом году и служащим где-то сторожем. Но, во-первых, у А. Халатова, погибшего в заключении, не могло быть могилы на кладбище, во-вторых — все прочее было неправдоподобно не менее этого. И все же эту историю мне всерьез рассказал К. Г. Паустовский с несколькими живописными, видимо, им самим выдуманными подробностями. Мои возражения его не столько рассердили, сколько обескуражили. Он замолчал, но через минуту рассказал мне еще одну совершенно фантастическую историю про тайну жизни Александра Кривицкого. Не знаю, верил ли он сам в эти истории, но ему доставляло явное удовольствие их пересказывать и дополнять деталями и живыми штрихами. Знающие люди уверяют, что многие его рассказы, о Бабеле например, выдуманы им самим, вернее, развиты им на какой-то бледной реальной основе, довыдуманы до неузнаваемости.

Нашел в старых папках рецензию Юрия Олеши на постановку «Давным-давно» в ашхабадском Театре им. Пушкина. Дело было в конце войны. Рецензия написана несколько снисходительно, но, в общем, хвалебно. «В пьесе есть много живых сцен, вызывающих в зрительном зале раскаты хохота и аплодисменты. Такова, например, сцена дуэли между поручиком и переодетой невестой. Очень смешон также разговор Кутузова и героини. Великий полководец очерчен теплыми тонами, и зритель проникается особым чувством подъема, видя перед собой великого человека в простом облике. Совсем хороша сцена, в которой пленный испанский офицер французской службы выручает героиню из беды. Этот образ свободолюбивого испанца является вообще одним из лучших в пьесе». Очень точно пишет Олеша об исполнении главных ролей: «От образа Жермен исходит нежность и обреченность — две черты, которые и хочешь чувствовать, видя перед собой француженку, отказавшуюся от родины ради любви к русскому офицеру». «Роль Шуры Азаровой требует от актрисы целого ряда переходов из одной эмоции в другую, причем переходы эти совершаются то в лирическом, то в трагедийном, то в комедийном плане». «Нам кажется, что следовало бы прибавить к образу Ржевского некоторую долю лоска. Это все же гусарский офицер 1812 года. Если это отчаянный рубака и поклонник вин, то все же он принадлежит к тому русскому офицерству, которое в историческом плане слагалось в поколение блестящих молодых людей, может быть, и пронизанных насквозь воинственным духом, но одновременно таивших в себе некую изысканность в делах любви, дружбы и чести. Хотелось бы, чтобы гусар не был всегда простодушен, а следовало бы блеснуть иногда ироничностью». И так далее. На фоне стандартных «периферийных» рецензий эта обратила на себя мое внимание еще раньше, чем я увидел подпись. Я тогда ответил Олеше письмом и получил в ответ странную телеграмму с просьбой о займе. А по-настоящему познакомились мы уже после войны, в стенах «Националя» и «Коктейль-холла». Но это уже другая история. Моя пьеса Ю. К. нравилась, и однажды он сравнил ее с «Орленком», своей любимейшей пьесой. Он мне говорил: «Александр, ты поставил в русской литературе рекорд: ты написал гениальный патриотический фарс. Да еще в стихах! Фарс в стихах! Это чего-нибудь стоит! Я хочу сейчас за тебя выпить...» И мы несколько раз пили с ним за меня и за «патриотический фарс». Странно: он забыл, что писал рецензию, но хорошо помнил пьесу и спектакль.

Когда Андрею Платонову было совсем плохо, он болел, у него не было денег и его почти не печатали, потому что он был в опале после рассказа «Семья Ивановых», В. Гроссман пришел к Фадееву просить того помочь Платонову. Тот удивился и отказался. «Знаешь, бывают времена, когда высшим моральным долгом является подумать о самом себе», — сказал он с искренней, свойственной ему задушевностью.

Страшный рассказ А. И. Пантелеева о гибели его друга и соавтора Г. Белых, арестованного в 37-м году. По его словам, того посадил родственник (кажется, по жене) из самых вульгарных квартирных счетов. Нечто до предела низменное и мелкое. О разговоре А. Пантелеева с этим человеком. А. И. верно говорит о множестве моральных травм, попутно нанесенных террором, — о том, о чем он сам еще не имеет мужества ни писать, ни говорить. Что-то о Маршаке в этой связи. О ссорах Житкова с многолетними друзьями. Туманно, но я почти угадываю.

В писательском доме работал плотник, делавший книжные полки одному драматургу. Однажды он спросил хозяина, правда ли, что в этом доме живут одни писатели. «Да, правда, — сказал хозяин. — А что?..» — «Вот я думаю, что не стал бы жить в доме, где живут одни плотники. Скучно!..»

«Быть умным — значит не спрашивать о том, на что нельзя получить ответ. Быть счастливым — значит не желать того, чего нельзя получить». Это запись из дневника В. Ключевского. Это, конечно, верно, но самые гениальные и замечательные люди как раз поступают противоположным образом: спрашивают о том, на что нет ответа, и требуют того, что невозможно.

«Славянофильство — история двух-трех гостиных в Москве и двух-трех дел в московской полиции».

В. Ключевский.

Наступил момент, когда все конъюнктурщики начали писать пьесы о вреде алкоголизма. Тут не надо было ехать за матерьялом куда-то на целину.

М. Зощенко сказал о Н. К. Чуковском: «В хорошие времена он хорош, в плохие — плох, в ужасные — ужасен»...

Драматурги приезжали в Ленинград стайками на промысел. Они селились в Европейской и, пока были деньги и в предвидении грядущих авансов, угощали друг друга, а также туземных завлитов и главрежей обедами и ужинами. Главрежам они лояльно хвалили друг друга, читали в театрах свои пьесы, раздавали заготовленные в Москве экземпляры, покупали женам главрежей цветы. Дни шли, а с договорами все как-то тянулось, и деньги постепенно кончались. Тех, у кого кончились раньше, кормили другие. Потом кончились у всех, и уже не на что было вернуться в Москву. Тогда было заключено товарищеское соглашение, что тот, кто первым получит аванс, даст взаймы остальным. В одно прекрасное утро драматурга Ф. недосчитываются. Что с ним? Умер с голоду? Повесился в ванной от зависти к драматургу А.? Звонят ему. В номере живет уже кто-то другой. Звонят в театр, с которым он вел переговоры. Выясняется, что он еще вчера получил аванс и тайно выехал в Москву. Возмущенье. Отчаянье.

Поздней осенью 1939 года в Москве модницы начали носить остроконечные вязаные дамские башлычки, занесенные к нам после вступления Красной армии в Западную Украину и Белоруссию.

Путь, приведший к удаче, обычно кажется верным. Но представим, что где-то делу помогла случайность, незапланированная и непредставимая до этого. Однако и она зачисляется в закономерности. А когда после другие хотят идти подобным путем и случайность не попадается, удачи больше нет и очень трудно понять, почему. Здесь уязвимость прагматизма: он обманывает сам себя. Под этим углом исследовать 1917-й год.

История мяла нам бока и тем самым убеждала в своей реальности. Эрудированный книжник Миша, кричавший, брызгая слюной, что история — это «призрак мифа», осенью 37-го года поехал в телячьем вагоне на Колыму, в далеко не призрачный край.

…Он принадлежал к способному и сравнительно благополучному поколенью, которое научилось вносить почти неподдельную и щемящую искренность в неукоснительное исполнение суровых государственных предписаний. Во главе его стоял талантливый Сергей Герасимов (кинематографист). Он, как и некоторые другие, достиг вершин славы, произнося самую отъявленную лесть с той интонацией, с которой говорятся парадоксы и дерзости. Он и его последователи гениально изображали, как будто им только что, ненароком, явились те мысли, которые уже четверть века с лишним печатались во всех календарях, как отрывных, так и настольных. При этом они застенчиво улыбались, словно извиняясь: вот, мол, что я сейчас сморозил... Они симулировали импровизации, инсценировали внезапные озаренья в том мире, где все было рассчитано, как в часовом механизме...

Из комаровского фольклора: дежурная горничная по этажу, убиравшая утром комнату, говорит вернувшемуся из столовой ее обитателю: «Я ваше бибиси с окна на стол поставила»32...

Когда в начале 1950-х Мейлах33, получивший Сталинскую премию, строил в Комарове дачу, то Б. М. Эйхенбаум, глядя на строительство, сказал: «Ампир во время чумы...» А Молдавский34 добавил: «Спас на цитатах...» (Рассказано Д. Молдавским.)