Новый Мир ( № 11 2008)

Добродушие, простосердечие, откровенность, необычная светлость и античернушность Снегирева отмечаются даже в недоброжелательных отзывах. Привычных констант молодой прозы — совсем уж непристойной лексики, агрессии и ненависти к миру, развернутых обличений “не своего”, будь то чужая страна, иностранцы, старшее поколение или что-либо еще, здесь нет. Поиск сильных ощущений у снегиревских персонажей осуществляется не через изменение реальности психотропными средствами, а через попытку вжиться в иной (американский) менталитет и образ жизни. Снижение речевого стиля, часто подсознательно использующееся молодыми прозаиками для самооскорбления и усиления депрессивности, у Снегирева заменяется “легкомысленностью” слога и ситуаций, порой граничащих с неприличием, но не более того. Привычная дивергенция отцов и детей, обида на родителей здесь сменяются заботой о них, чувством родственной близости. Этническая вражда уступает место международной дружбе (неразлучные друзья прибалт Юкка и русский Саша).

Из наброска, дневниковой записи, дробного наброска текст развился в полноценное произведение. В журнальном варианте путешествие друзей заканчивается за неделю до катастрофы 11 сентября, в книге — после нее. “Город стал другим. Раньше это была свежая куртизанка Холли Голайтли, а теперь королева, изнасилованная толпой. Тротуары, окна, машины — все покрывал слой серой липкой пыли”. В результате совершается выход за пределы увиденного к вечным темам.

В первой части книги герои разъезжают автостопом, встречая людей разного пола, убеждений, достатка и степени странности, живут в ночлежках с самыми пестрыми обитателями, попадают в мелкие неприятности и злоключения. Вторая часть отдана описанию их службы (уборщиками в отеле, раздатчиками на кухне) в фамильном бизнесе странной греческой семейки Папарис со сложными внутренними взаимоотношениями, которые заканчиваются большим пожаром, устроенным сумасшедшим Георгиасом, — некой прелюдией, зеркальным пред-отражением последующего крушения башен-близнецов. “Летнее путешествие заканчивалось. Мы покинули юность и прибыли в мир взрослых. Он встретил нас пожарами и смертью”.

Юное, жизнерадостное восприятие мира, почти убитое подростковой модой на мизантропию и меланхолию, оборачивает актуальные в молодой литературе темы чем-то совершенно новым. Вся книга, строящаяся на диалоге двух друзей, познающих незнакомый мир, насыщена при этом плотскими, чувственными деталями, описаниями физиологических моментов. “Мы пытаемся торговать ресурсами собственных тел” — так называется глава о том, как парни сдают анализы в центре генетических исследований, а затем направляются в банк спермы. Или — глава посвящена запаху метро: “В нью-йоркском метро пахло смертью, а еще отсыревшими бычками, блевотиной и поносом. У меня так пахло в квартире наутро после празднования восемнадцатилетия”.

“Телоцентризм”, выражающийся в нынешней прозе и как описание измененного сознания после алкоголя и наркотиков (то, на чем строится психоделический реализм), у Снегирева проявляется через детские нарушения табу (пукнул, рыгнул, плюнул, случайно обнажил причинное место, съел грязную пиццу или просроченное печенье и т. д.). Юкка и Саша — хорошие мальчики, которые если и курят марихуану с дальнобойщиками или с другими случайными знакомцами, то лишь затем, чтобы вжиться в чужую жизнь.

Романтика для хороших мальчиков прячется недалеко от рамок общепринятости, но все же — в асоциальном поле, что дает им свободу питаться из помоек, дурно пахнуть и шокировать окружающих. Ощущение себя в иной, чем на родине, общественной системе дарует им столько же адреналина, сколько для плохих мальчиков таят в себе наркотики.

Почему, несмотря на присутствующие в романе элементы неблагопристойности, он обдает светлым настроением? Дело, скорее всего, в добродушной, радостной, по-доброму смеющейся позиции самого автора (“ржал”, “сгибался от смеха”, “рыдал от смеха”, “хохотал”, “заливался”, “покатывался”). Автор

искренним смехом нивелирует весь негатив того или иного срамного эпизода. Герои обожают дурачиться и беззлобно смеяться над всем увиденным, будь то клиент с фамилией Карлсон или группа детей-дебилов, идущих на экскурсию. Они смеются при людях, наедине, вместе и по отдельности. “„Кто ид-ё-о-о-от? Скажи мне, кто ид-ё-о-от?” — Я захохотал и игриво заверещал, кутаясь в

одеяло: — „Папочка!” — „Кто? Не слышу!” — „Мой папочка!” — „Да, это я, мой малыш”, — захохотал Юкка”.

Агрессивная нотка, проскальзывающая в названии книги — “Как мы бомбили Америку”, — тоже оборачивается смехом. Юкка просыпается ночью якобы от бомбардировки и обнаруживает, что кровать трясется из-за баловства приятеля. “„А я… а я думаю, все, хана, ядерная война! Думаю, что первым спасать: бабло или тебя! Ха-ха-ха!!! Бомбардировка!!! Ха-ха-ха! Как мы бомбили Америку!” Мы хохотали, как сумасшедшие”.

В персонажах Снегирева очень живо обнаруживается граничащая с наивной сентиментальностью романтика, в самом расхожем смысле этого слова. Вот у друзей возникает мечта устроиться мойщиками окон небоскребов: “Сидишь себе в люльке на высоте птичьего полета и драишь стекла, за которыми подписываются контракты, решаются чьи-то судьбы или происходит любовная игра”. Саша восторженно любуется прекрасными видами: “Вдруг, прямо на глазах, луч заходящего солнца раздвинул облака и осветил долину золотисто-розовым. Время остановилось. Картинка замерла. Орел повис в небе, пронзенный лучом. Я понял — Господь здесь”.

Сентиментальность и смех оказываются своеобразной цензурой: ситуации, затрагивающие межнациональную вражду, расизм, моральную распущенность, зачастую помещены в шуточный, курьезный контекст. Например, ребят подвозят признающие только англосаксов жители американской глубинки, так называемые “реднеки” (“Мы против освобождения черномазых из рабства. Белая сила! Понятно?!”), один из которых индеец, а другой, что еще более нелепо, — мулат. Несуразица, смехотворность такого сочетания “убивает” негативные убеждения этих странных людей. То же самое с греком Лаки, хозяином отеля, в который устраиваются Юкка и Саша. Он тоже “реднек”, и это тоже смешно: “Как можно быть греком по крови, православным по вере и реднеком по убеждениям?” — удивляется Саша.

Всерьез, без всякой иронии, а, напротив, с упомянутой сентиментальностью в книге описана лишь недолгая стычка между самими героями. Эстонец Юкка, чью семью посадили на платформу и отправили в Сибирь (где у мамы выпали зубы), выговаривает Саше: “Гитлер со Сталиным разделили Европу. Твой дед ничем не отличается от немцев, которые въехали на танках в Польшу или во Францию”. Однако объяснение заканчивается примирением: “Старик, не злись… Что было — не вернуть… Мы же друзья… Они были врагами, а мы друзья…”.

Тяжелое, серьезное, нецензурное в книге обыгрывается и становится по-детски невинным. Сквозь низкое проявляется высокое (дружба, открытость миру, жизнеутверждение). Тучи рассеиваются, и светит солнце. Делается

хорошо.

Мотивы перемены места, внешности, ценностей, реализующиеся в передвижении или в превращении героев, обнаруживаются в рассказах и повестях Анны Старобинец, Ксении Букши, Олега Зоберна и других. Герои Олега Зоберна бродят вдоль крымского побережья, ищут хиппи и йогов, чтобы примкнуть к ним (“Меганом”), живут общиной в заброшенной деревне (“Пруха”), едут в бесконечном зимнем полуреальном поезде толпой дембелей (“Восточный романс”) или по летней автомобильной дороге (“Плавский чай”). Один из героев сочиняет историю про праславянского волхва, отправившегося на поклон к младенцу Христу, не зная дороги и без карты (“Белый брат Каспара”). А затем сам гуляет по незнакомым подмосковным пустырям и железнодорожным путям.

Однако эскапизм современного героя не оборачивается побегом в розовую прекрасность. Действительность не трансформируется в сказку. Остается вечным раздражителем. И романтики тщетно пытаются открыть своему сознанию выход к идеальной нетипичности.

Итого

Социологи давно разделили представителей молодежных субкультур (большая часть которых несет контркультурные установки) на бунтарей, гедонистов и эскапистов. В молодой прозе, сформировавшейся в последние несколько лет, активно действуют все три этих типа, что отражает даже не столько литературную, сколько общественную ситуацию. Тридцатилетние изверились в сломавшемся государстве и растерявшихся родителях, не обеспечивших им в девяностые достойный выход во взрослую жизнь. Двадцатилетние, усваивая предыдущую контркультурную традицию, культивируют прошлое, которого они не помнят и не знают, или зыбкие утопии, которые они намерены осуществить через бунт и агрессию.