Новый Мир ( № 11 2008)
Шрифт:
Впрочем, оно и понятно. Обнаружить предъявляемый на всеобщее обозрение эстетический радикализм (пусть хоть второго, хоть сотого разлива) гораздо проще, чем вдуматься, вчитаться в строки, не претендующие на новизну тем и средств, повествующие все о тех же страшно банальных вещах, о которых, с точки зрения “продвинутых”, и говорить-то теперь неприлично, но без которых ни один человек не научился еще обходиться. А вещи эти самые обыкновенные: любовь, одиночество, надежда, предательство, смерть, судьба, истина, вера.
Вообще-то все искусство “с дней Экклезиаста” только об этом. И честно говоря, нормальному человеку только это и интересно, поскольку имеет непосредственное отношение к тому смысловому полю, в котором мы существуем столь же неотменимо, как в пространстве физическом. Интересно, будет ли вам завтра что есть? Неужели же не
Думаю, что потребность в проявлении смыслов потенциально присуща каждому (если, конечно, он человек ), это наше родовое свойство. Правда, реализуется эта потребность сейчас с трудом: во-первых, постарались идеологи всех мастей и в нас теперь прочно угнездилось недоверие ко всякому серьезному разговору о сущностном; во-вторых, мы живем в рыночной цивилизации, а ей задумывающиеся и ищущие смыслов не нужны — им ведь гораздо труднее сбывать актуальную “бижутерию”. Сегодняшнее общество, к сожалению, заинтересовано в духовном недоразвитии своих членов. Иначе разве смогли бы они выдержать рутину массового производства, мертвечину массового образования, суррогат массовой культуры, лицемерие массовой медицины и массового же социального обеспечения?! Разве согласились бы с ролью придатков к безотказно действующей “демократической” машине массового голосования?! Некоторые и не выдерживают, и не соглашаются. Правда, тех, кто делает это осознанно, подавляющее меньшинство. Они, если можно так выразиться, “островитяне”, затерянные в бескрайнем океане социально адаптированных и успешных, не ощущающих разлада с цивилизацией “купи-продай”.
Книга стихов Елены Елагиной так и называется “Островитяне”. И думаю, что стрежневой ее темой как раз и является столкновение не ангажированного современной социальностью сознания с миром, в котором остались лишь “чисто конкретные” ценности и цели. В принципе, знакомая романтическая коллизия. Но в данном случае разработанная на совершенно иной, не романтической основе.
Во-первых, нужно оговориться, что “мировая скорбь” лирического субъекта этих стихов не имеет ничего общего с байроническим переживанием гения, не понятого и не оцененного современниками. Елагина много и охотно пишет о непростых жизненных обстоятельствах, об отношениях с коллегами по работе, об обидах на старых друзей, о бесперспективности надежд на литературное признание, о подступающих болезнях и уходящих годах, о нищете, поджидающей сегодня любого человека искусства и просто человека, не успевшего или не захотевшего научиться играть по современным социальным правилам, наконец, о потерях — любви, иллюзий и, самое главное, близких, о том, что не быть временами проще, чем быть . И все это существует на прочной биографической основе, подкреплено достоверной жизненной конкретикой, узнаваемо благодаря точно найденным деталям:
Недоучка, небелоручка,
Курам на смех твоя получка,
Отродясь за душой ни гроша,
Ни юаня и ни динара —
Окуджавская лишь гитара,
Евтушенковская душа.
(“Героине уходящего поколения”)
За последними двумя строчками так и встает характеристика целого поколения, вступавшего в жизнь в 70-е годы прошлого века.
Но вот что замечательно: в отличие от романтического сознания, сосредоточенного главным образом на себе, лирический субъект стихов Елагиной мучительно вглядывается в судьбу своих современников, его скорбь — не от личных неурядиц. Просто на глазах происходит обессмысливание или даже омертвление самой жизненной ткани. Не разлад “высокой души” с миром наблюдаем мы в этих стихах, а разлад мира с самим собой, некий паралич, угрожающие признаки некроза:
Род пресекается, как пресекается речь —
На полуслове. Дальше — молчанье, сиречь
Вечная пауза шумно-звучащего мира.
Сын, так легко умирающий прежде отца,
Род, недостойный продленья, лишенный венца,
Речь, превращенная в хрипы и вопли сатира.
Не случайно, что символом этой выморочности становится немота, пресекающаяся речь. Тема слова, убитого и, хуже того, исковерканного, лишенного своих смысловых оснований, — одна из ведущих тем книги Елагиной. Она обращается к опыту современных литературных тусовок, например, в стихах из цикла “Безблагодатность дара”, рисуя картину “поминок по культуре”, на которых так удобно можно выпить и закусить:
Лишь бы не в рифму,
лишь бы о чьей-нибудь смерти —
или автора,
или текста,
или смысла,
или звука…
Ну хоть о чьей-нибудь смерти,
чтоб можно было наконец-то
приступить к ритуалу:
могила,
ограда,
скамеечка,
цветочки
и нескончаемые поминки
(с подробным перечислением
участвующих!) —
в разные дни,
на разные голоса,
с разными напитками,
оплакивания
с кощунственным привкусом
торжества —
ну, наконец-то!
Нет, не слово умерло, конечно, не слово, которое подлинный поэт умеет хранить и лелеять в своем сердце, — деградировала “звукопроводящая среда”, обеспечивавшая внятность этого слова, его распознаваемость. И поэтому сегодня певцу не внимают не только люди, но и Небеса (вот еще одно существенное отличие от романтического дискурса). В своем противостоянии этому миру Лермонтов или Блок опирались на тот , иной, сверхреальный. Сегодняшнее лирическое сознание существует без этой незыблемой опоры. Там — только область гадательного, сокровища творческой души не бесспорны, и отношения с Богом запутаны до предела.
Они, конечно, непросто складывались и у романтиков. Демонический герой мог восставать на Бога, требовать у Него объяснений, но ему было у Кого их требовать и на Кого восставать. Предполагалось, что праведные и заблудшие, смиренные и бунтующие — все у Него под присмотром. Демонический порыв романтизма был сродни эксцентричному поведению ребенка, пытающегося привлечь внимание занятых своими делами родителей.
А что ж теперь? Теперь поэт не восстает, не играет в демонические игры, но вовсе не потому, что не осталось вопросов, а потому, что нам не приходится рассчитывать на внимание. Разве за нами еще приглядывают Оттуда, разве мы кому-то еще интересны? Так в стихи проникает тема беспредельного одиночества и сиротства, обоснованного как социально (маргинал, нищий), так и экзистенциально (создание, лишенное общения со своим Создателем):
Кому пожаловаться? Богу?
Подруге, другу ли, врачу?
Подлунному ночному стогу,
Дневному первому лучу?
Кому, скажи? Какому чуду,
Какой прозрачности речной?
Душа гола, как кукла вуду,
И воет, воет ветр ночной…
Не случайно Бог оказывается здесь в одном ряду как с природными явлениями, так и с людьми. Никакого романтического двоемирия.