Новый Мир ( № 11 2009)

Двенадцатый год поливала спящего Клюева дождевая вода, и каждую весну, когда сходил снег, его белый череп возникал на бугорке. Винтовки у него не было, не было и ремня, потому что старший Клюев с другими красноармейцами задолго до смерти сварил и съел свой ремень, так что через несколько лет, когда сгнила его шинель и кости ушли в воду, один череп лежал на болотной кочке, всматриваясь, не мигая, в лесную чащу.

И о нём также забыли все.

Вот и вся история про Клюева, маленького человека, которую сочинил автор, сидя за мутным стеклом безымянного заведения.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Роман с путешествиями в нашей истории. Размышление о путешествиях и вопрос об их необходимости. Все едут, кто в лес, а кто по дрова. Автор озадачивается вопросом, не стоит ли путешествовать, оставаясь на месте.

Вот, говорят, путешествие — лучшее средство образовать себя во всем: правда, точно правда! Как многому тут научишься.

Николай Гаврилович Чернышевский

Кончилось утро, и навалился хмурый день. Недобрый он был, недобрый, тревожный и бессмысленный — будто кто-то сзади взял за плечо да держит, не давая оглянуться и узнать. Тут надо бы было подумать что-то весёлое, ан нет.

Природа замерла в предчувствии разнообразных катаклизмов, и всё как-то напряглось в преддверии худшего. Некоторые предусмотрительно напились, а некоторые принялись икать как заведённые. Земля ускорила своё движение. Скорость перевалила за сто, кондуктор велел снять пальто, границы явлений пресеклись, и оптика изменила знаки.

Я подходил к дому. Самое время было забыться сном, забыться и уснуть, уснуть и видеть сны, как дети, что спокойно спят, когда поют солдаты. Но тут я вспомнил про посылку в пакете из крафтовой бумаги и на всякий случай набрал номер телефона её будущих владельцев.

Там было занято, и я остановился посреди улицы в недоумении.

Потоптавшись на одном месте, как часовой, затосковавший по родине, я вздохнул и двинулся к будущим владельцам посылки. Я удалялся от дома и погружался в вереницу переулков внутри Садового кольца. Наконец я нашёл нужный дом и позвонил в дверь. Дверь, к моему удивлению, оказалась незаперта. Я толкнул упругий кожзаменитель и увидел в прихожей огромный чемодан и свою фемину. Стрелки моих стоящих часов вновь, как это случается со всеми стоящими часами, показали правильное время.

— О! — сказала она. — Да тебя Сергеич послал, да? Или сам пришёл помочь, вещи до вокзала донести?

Чужеземный пакет рухнул к её ногам, как гитлеровский штандарт к Мавзолею, если кто сейчас ещё помнит, как это выглядело. Я подхватил чемодан и понял, что пора вновь отправляться в путь.

Гаргантюа, а за ним и Пантагрюэль, их растрепанная и пьяная дворня шествуют по дороге, падая и заплетаясь, бренча ворованными колокольчиками и бутылками, с оттягом заезжая в морду случайным обидчикам. Всё это длится, длится, путешествие бессмысленно, итог его известен заранее, но это хороший повод выпить и закусить, и снова дать в зубы, и снова выпить...

Путешествие строго, как праздничная демонстрация, и серьёзно, как карнавальное шествие. Шествие в пути, путешествие. Путь и шествие бесконечны — на северо-запад, в страну пресвитера Иоанна, а может быть, и в ад. Дорогой святого Брендана, обратно в Средиземное море, мимо фонтанирующих китов и сатирических прокуроров на придуманных островах.

Под парусом и пешком. Шагом, шагом, шагом и снова на катере к такой-то и туда-то. Матери плачут в платочки, жёны ткут холстину. Ах, господибожемой, путешествие.

Путешествие Одиссея, толстого хоббита, путешествие из Дианы в Пуатье, из Петербурга в Москву, вокруг света в восемьдесят дней без паспорта и визы, но с розою в руке. Уж полночь близится, и ныне в малороссийския пустыне умолкло всё, Татьяна спит... Снег выпал, с ним была плутовка такова. Ямщик сидит на облучке, шалун уж заморозил пальчик, а рельсы-то, как водится, у горизонта сходятся, и стыки рельс отсчитывают путь, а с насыпи нам машут пацаны.

Литература навеки завязала роман с путешествием. Моряк из Йорка, отсидев себе всё за двадцать восемь лет на тринидадских островах, кинулся в дорогу, как в петлю, и потерялся где-то на бескрайних просторах Сибири. Путь далёк до Типперери. Веничка не достигает Кремля, землемер — Замка.

Странная пара перемещается по родному Дублину. Чичиков едет по России, а вокруг... Онегин едет. Едут герои того времени, и какое дело им, путешествующим с подорожной и без оной, движущимся по разным надобностям, какое дело им до меня. Их путь вечен, как труд Сизифа.

Не был я за границей. Не был. За границу нужно было ездить раньше. Тогда это было уделом избранных, уделом, освящённым таинственными печатями загранпаспорта. Сейчас это просто дорого. Упустил я своё время.

Сейчас мои друзья много говорят о туризме — о туризме деловом (когда люди едут куда-то либо за счёт фирмы или государства, обсуждают ремонт курортного Провала и возвращаются снова), о туризме гражданском (который должен доказать гражданину, что он ещё жив, потому что двигается), и туризме экстремальном.

Надо сделать несколько пояснений. Туризм похож на соитие.

Дело в том, что вся человеческая жизнь пронизана разговорами о сексуальном, потому что секс — идеальный индикатор успеха. Если ты молод и здоров, если ты богат и хитёр (тут бы надо убежать от гендера) — то всё это доказывается, демонстрируется в сексуальной жизни. А не сходится один человек с другим в постельной схватке, не сочиняет животное о двух спинах — что-то тут не так. Страшная болезнь, психологические проблемы или просто валяется под забором пьяный. Кто хочет пьяного под забором?

Немногие, да.

Это как в старом анекдоте про еврейского сына, что экономил на телеграммах и кричал из поезда отцу, стоящему на платформе: “Папа, ты какаешь?” И был прав, потому что через утвердительный ответ узнавал не только о пищеварении, но и о благосостоянии. То же самое с туризмом. Много лет назад советский человек, что побывал за границей, демонстрировал это не только через воспоминания и даже не через купленные там вещи или отоваренные здесь чеки “Берёзки”. Это значило, что он был выездным, что он был абсолютно социализирован, он был успешен и как бы половой гигант в социальном смысле. И чем дальше его пустили — в Улан-Батор, Будапешт, Белград или Париж, всё что-то означало.

Так и теперь — сначала все ездили в Турцию, потом в Египет, затем на Кипр. Потом настала пора Европы, затем подвалила экзотика с непроизносимыми названиями. Сейчас в приличном обществе нельзя признаться в путешествии в Анталию: на тебя посмотрят как на неудачника, что делил описанное море с бухгалтершами из Торжка.

Меня всегда забавляли горделиво вывешенные карты Ойкумены, где красным закрашивали посещённые страны (при визите в Нью-Йорк автоматически краснела и Аляска). Но я-то сам меж тем рассуждаю сам с собой о том, какой тип перемещения по миру более честен внутри моей собственной системы координат. Есть случай Канта, который вообще никуда не ездил, кроме как перемещался по Восточной Пруссии (хотя теперь там то Польша, то Литва). Между прочим, этот домосед умудрился читать географию как науку, и, по отзывам современников, довольно занимательно.