Новый Мир ( № 12 2004)

Близорукость достаточно образованного человека, имеющего доступ к информации и не способного ее усвоить, изображается без всякого нажима и пафоса. “Они не использовали систему, как проходимцы, а пропитывались ею насквозь и видели ровно то, что она хотела, чтобы они видели”, — размышляет Ерофеев уже в связи с карьерой отца, которая складывается из цепи случайностей, блестяще использованных человеком с незаурядной волей и работоспособностью.

Сын бухгалтера-железнодорожника и мелкой служащей с четырьмя классами образования, Владимир Ерофеев, сложившийся “советский человек”, волевой комсомолец, “закончивший школу на одни пятерки”, не имея призвания к филологии, равнодушный к художественной литературе, поступает, однако, на филфак Ленинградского государственного университета, “чтобы во имя мировой революции выучить испанский язык”. Война в Испании тем временем кончается, Владимир Ерофеев начинает учить французский — и здесь его жизнь меняется: второкурсник получает предложение переехать в Москву и продолжить образование на Переводческих курсах при ЦК ВКП(б).

Далее — война, спецотряд, где идет подготовка к диверсионной работе в тылу врага, неудачный прыжок с парашютом, оказавшийся спасительным: переломанная нога и угроза ампутации предотвратили переброску через линию фронта с обреченной группой, случайное же приглашение в МИД, отправка в Швецию вместе с едва не потопленным английским конвоем, работа с легендарной Коллонтай, отзыв из Швеции: Молотову срочно требуется референт с французским языком, и выбор падает на молодого дипломата. В судьбе этой много неясностей. И прежде всего: что это за случайности в жизни простого советского комсомольца, в одночасье превращающие его в курсиста привилегированной школы ЦК, в дипломата, отправленного в разгар войны за рубеж, в референта Молотова, в переводчика Сталина? Почему после смерти Сталина и падения покровителя — Молотова Владимира Ерофеева не только не отправили вслед за патроном — его карьерный рост неуклонно продолжался, менялись только дипломатические должности и страны. Повествователь объясняет взлет своего героя его волевыми качествами, “быстрым умом, невероятной работоспособностью, оптимизмом, обаянием”, наконец, преданностью власти и лично “товарищу Сталину”. Хорошее объяснение. Как пелось в песне тех лет: “Молодым везде у нас дорога”. Ну прямо кинофильм “Светлый путь”.

Однако не будем придираться: Виктор Ерофеев пишет не исследование, но книгу, основанную не столько на фактах и документах, сколько на семейных преданиях. Сталин живет в них “магнетической личностью мирового масштаба”, поразившей и загипнотизировавшей молодого переводчика, так никогда и не отрекшегося от своей любви. Этот “Хороший Сталин”, оторвавшись от своих прочих имиджей, двигается по самостоятельной траектории, полный трогательной любви к фильму Рене Клэра “Sous les toits de Paris” (отец переводил вождю и фильмы), “скромности”, “добродушия”, “гостеприимных манер”. Он собственноручно проверяет, хороша ли комната, отведенная в сочинской резиденции молодому помощнику, и мягка ли постель, он, заметив слегка пораненную руку молодого человека (упал на скользком кремлевском паркете), вызывает бригаду врачей, заставив ждать важных участников переговоров, пока люди в белых халатах перебинтовывают припухшую кисть, он великодушно протягивает переводчику любимого фильма бокал шампанского и уговаривает выпить. “Сцена, когда Сталин угощает моего отца шампанским, мягко улыбаясь красивому молодому человеку, любуясь им, приводит меня в странное умиление, — пишет Ерофеев. — Причина этого умиления безумна. С точно таким же восторгом говорят в мемуарах о встречах с Гитлером, Мао, Ким Ир Сеном... Сталин — политический серийный убийца... Но я почему-то все равно млею, мне сладко”.

Не очень понимаю, чему уж тут умиляться. Жест этот — поманил пальцем прямо в просмотровом зале переводчика фильма и протянул ему бокал шампанского, — жест очень барский и не столько поднимающий награжденного “на Эверест успеха”, сколько указывающий на его место вне кремлевской иерархии. Пальцем подманивают слуг. Господа сидят в креслах. Но это вопрос интерпретации.

Каждый читатель волен сделать ее сам. Ерофеев, правда, стремится этого не допустить. Книгу портит настойчивое желание автора все разъяснить, растолковать и “обобщить”. Портят сентенции и рассуждения в таком вот духе: “Сталин — создатель магического тоталитаризма. Русские любят загадки, Сталин загадал им загадку”. Такие сентенции можно выдавать километрами. Похоже, Ерофеев боится, как бы его не заподозрили в грехе, который куда хуже порнографии, садизма и эксгибиционизма, — в симпатии к тоталитаризму. Страх этот, конечно, обращен к Западу — это Западу нужно разжевывать и класть в рот то, что читатель русский понимает с полуслова, это он нуждается в привычной интеллектуальной пище. А что привычнее рассуждений о загадочной склонности русского народа к деспотизму, природной неспособности к свободе, второсортной обреченности на репродукцию очередных завиральных идей?

“Какие только гениальные идеи не приходили русским в голову — каждая гениально смешна, — пишет Ерофеев. — Третий Рим создавали, отцов воскрешали, коммунизм строили. Во что только не верили! В царя, белых ангелов, Европу, Америку, православие, НКВД, соборность, общину, революцию, червонец, национальную исключительность — во все и всех верили, кроме самих себя. Но самое смешное — звать русский народ к самопознанию, бить в набат, звонить в буддийский колокольчик: „Вставайте, братья! Обнимемся! Выпьем!” Братья встанут и обязательно выпьют”.

Книга насыщена такого рода пассажами, хорошо знакомыми еще по “Энциклопедии русской души”, да и по другим книгам Ерофеева. Поскольку предназначены они, по догадке Ольги Славниковой, именно для того, чтобы позлить потенциального рецензента и вызвать шквал обвинений в русофобии, хорошо конвертируемых на Западе, — я уклонюсь от роли, заранее предписанной автором. В конце концов, все эти глубокомысленные суждения читатель может и пропустить. А вот воспоминания, впечатления, семейные предания, вошедшие в книгу, вносят свои краски в палитру давно минувшей эпохи. Читать это стоит.

Книга о родителях и о своем номенклатурном детстве получилась самой теплой из всех книг Ерофеева. Возможно, история семьи оказалась тем материалом, который он не осмелился подвергнуть холодной и безжалостной деконструкции. Застрявший в глазах писателя осколок зеркала андерсеновских злых троллей (о котором давно догадалась не только критика, но и сам писатель), похоже, утратил здесь свою магическую злую силу. Вот надолго ли?

Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно

...Вот — “Дни Турбиных”, как их писать? Осмелиться сказать где-то в полноту мысли, как думаешь? — сразу же будешь контрреволюционер, белогвардеец, и даже к стенке. Значит — маскируйся, изображай себя как будто непонимающим — и снисходительная тебе оценка с большевицких верхов, Луначарский: в пьесе “политические разговоры... почти идиотически скудны… недостатки булгаковской пьесы вытекают из глубокого мещанства их автора... Он сам является политическим недотёпой”1. А кто позорче, постарательней, тот и всё равно видит: “...идеализация белой гвардии, извращает по существу эпоху гражданской войны”, “отрыжка великодержавного шовинизма”, “дать отпор булгаковщине”! 2 Или так: произведения Булгакова, “за которые он всецело отвечает” ( всецело — это уж значит: перед ГПУ?..). “Белая гвардия” была “контрреволюционный обывательский смешок”, а “Дни Турбиных” — “неудачная попытка трагической обработки материала”, в основе которого — фарс. Вывод: “Булгаков выражает настроения той обывательщины, главным контрреволюционным орудием которой является сплетня и анекдот”, “Булгаков свои мысли скрывает довольно тщательно”3. Или женщина-критик с неукротимой подписью Мустангова (Елена Яковлевна Рабинович): “тонкие и замаскированные приёмы” Булгакова, “автор нарочито даёт ложные следы”; “Булгаков не хочет приспособиться... идеологически к советской действительности”. (Ах, возьмите её себе!) “Дьяволиада”, “Роковые яйца” — “фантастический размах анекдота даёт повод для того, чтобы искать за рассказом Булгакова „другой смысл””, “советские анекдоты вырастают в угрожающую картину „большевистского рая””, “Рокки в кожаных куртках умеют только разрушать, но не умеют созидать”4.

В ответ на премьеру “Турбиных” Безыменский написал “Открытое письмо МХАТу I”: Булгаков — “мелкобуржуазное отродье, брызжущее бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы”. — Да слабей ли громыхнул Маяковский: “Дни Турбиных” — социальный заказ кулачества. — Да три “морячка” убивали Булгакова в спину кортиками — Ф. Раскольников, Билль-Белоцерковский и В. Вишневский (зарубил “Мольера” в театре на Фонтанке, впрочем ранее его на “Мольера” выскочил О. Литовский). Не упустим и подленькую эпиграмму Ю. Олеши, что Булгаков “бел нутром”. А у Б. Алперса это звучало: “реакционные домыслы Булгакова”, у М. Майзеля: “апология чистой белогвардейщины”. (Вынюхивали, верно вынюхивали гончие.)

Да что там! — пройдёт тридцать лет — и убелённый позорными сединами “излюбленный враг” О. Литовский уже в хрущёвское время в оглядку куснёт: “выразительное проявление внутренней эмиграции, хорошо известное под нарицательным именем „булгаковщины””5.

Как было жить Мастеру среди этих ищеек и волков? ведь отвечать — не дано. И всем вкруговую — не ответишь. Сам Михаил Афанасьевич составил толстую книгу вырезок — ругательных статей против себя. Ругательных он насчитал 298, а доброжелательных — только 3. Когда-нибудь и все эти статьи вместе опубликовать бы, хоть для историков литературы, пусть ужаснутся.