Новый Мир ( № 12 2005)
Шрифт:
— Ага, — киваю я и снова замолкаю.
— Ну, ладно, чем кончилось?
— Раввин сказал, что ни у кого не спрашивал.
Аристов машет рукой:
— Вечно у вас, у журналистов...
И с выражением детской обиды на лице, окруженный возмущенной свитой, удаляется в свои апартаменты.
Из посольства еду в Интерпресс.
Десантник в компании
Увидев меня, вскакивает:
— Панове! Россияне заимели своего Валенсу!
Рванулся к стойке и мигом обернулся с бутылкой, еще одной рюмкой и сиротливыми ломтиками печенья.
Так и не привыкший к их небрежению закуской, я накрываю рюмку ладонью:
— За рулем.
— Побойся бога, Анатоль! — Десантник тянет через стол бутылку. — Тебя же больше месяца не было! Мы тут паримся, а ты — в самоволке.
Вспоминаю строку из фельетона молодого Катаева “Дневник горького пьяницы”. Там герой завязал, героически держится и вдруг — короткая, в четыре слова, запись: “Среда. Опять. Как свинья”.
Бернар спрашивает:
— Как самочувствие пана Брежнева?
Хватаюсь за спасительную роль Незнайки:
— Скажите лучше, что здесь происходит?
Бобиньский охотно начинает:
— Когда в вашем, пан Друзенко, лагере происходят ЧП, вы говорите: события. События в Венгрии, Чехословакии. Теперь — польские.
— У нас уже события? — ухмыляется Десантник.
— Чрезвычайные.
— Это почему же?
Бобиньский дожевывает печенье и продолжает тоном докладчика:
— Движущей силой восстания в Венгрии…
— Там не было восстания.
— В Венгрии, — английский поляк невозмутим, — против социализма выступили националисты. Они были в меньшинстве и проиграли. В Чехословакии протестовала интеллигенция.
— Она была за социализм, но с человеческим лицом, — уточнил Бернар.
— Не важно, — морщится Бобиньский. — А кто в Польше?
Поднимает кверху палец:
— Ра-бо-чи-е!
— Весь народ! — кивает француз.
Десантник вяло возражает:
— Этого еще никто не посчитал.
— Минуточку, — беру наконец слово я. — Валенса что сказал? Мы не против социализма, а против искажений социализма.
— Ради бога, пан Друзенко…
— Он действительно так сказал!
— Ну и что? Тактика, — пожимает плечами Бернар.
— Не в этом дело! — перебивает француза Бобиньский. — Против рабочих танки не пошлешь.
Десантник дипломатично подводит черту:
— Анатоль, как у вас говорят? По-жи-вьем…
— …увидим.
Расстались мирно.
Об этом эпизоде я потом прочту в мемуарах Герека.
В кабинет к нему заглянул помощник и доложил:
— На связи!
Герек поднял трубку и услышал шамканье:
— У тебя-а-а контра-а-а. Надо взять за морду. Мы поможем.
В мемуарах фраза Брежнева напечатана латиницей:
— U tebia contra. Nada wziat za mordu. My pomorzem.
Первый секретарь (польский) не знал, что ответить генеральному (нашему).
Легко сказать — “взять”! Кого? Легко сказать — “контра”. Это рабочие-то?
Постарел Герек...
Люди бросают работу, бастуют, а он беспомощно лопочет с трибуны:
— Праца нас взбогаца (работа обогащает).
Народ так и не понял. И пан-товарищ Эдвард, подав в отставку, укатил домой, в Катовице.
К бывшему вождю пришла делегация шахтеров.
Испуганный, трясущийся, он отдал мундир почетного горняка и прилагавшуюся к нему саблю.
…Герек проживет до 88 лет. Его оставят в покое, и он проведет остатки дней в кругу семьи…
Главным секретарем стал безликий, как и положено куратору безопасности, Каня.
Народ веселится:
— Лучше Каня, чем Ваня.
Много шума вокруг интервью Куроня “Штерну”.
Все цитируют то место, где говорится о начале событий.
Куронь хвастлив: все организовали мы.
Они же, оказывается, сделали из Валенсы вождя-марионетку, который “был поручиком в окопах, а никак не генералом в штабе”.
Спросить у Куроня, с чего вдруг он так “раскрылся”, я не могу.
Поговорить с другим Яцеком — Гмохом, тренером польской сборной по футболу, — пожалуйста. С его тезкой Куронем — боже упаси!
Это будет мое последнее интервью.
Возможно, не только в Варшаве...
Валенса на Куроня не обиделся.
Что ж до “поручика в окопах”…
Даже если его “вычислили”, то сделали это с потрясающей точностью.