Новый Мир ( № 12 2005)
Шрифт:
Иногда помогает, чаще — нет…
Умер кардинал Вышинский, примас Польши.
80 лет. Рак.
Личность выдающаяся.
32 года у руля польской Римско-католической церкви.
Не знаю, существовал ли “культ Вышинского” (вся религия — культ), но его слово для миллионов поляков было непререкаемым.
Сложная жизнь.
При Беруте находился
В декабре 1970-го призывал верующих “к сдержанности”.
По достижении 75 лет подал в отставку, но Папа ее не принял.
Умер на посту.
Когда Войтыла восходил на папский престол, все кардиналы подходили по одному, преклоняли колено и целовали новому понтифику руку.
Вышинский тоже попытался, но Святейший сделал для него исключение. Сам поднялся с кресла и подхватил. Так они и стояли обнявшись: учитель и ученик.
Из афоризмов Вышинского:
“Маленькие революции рождаются в больших очередях”.
Хоронили в Варшаве. Людское море…
Фестиваль советской песни в Зелена-Гуре прошел под знаком поставленного “Солидарностью” вопроса: откуда у организаторов деньги?
Преимущество нового профсоюза: им достаточно ставить вопросы. Пока…
Все больше задумываюсь над тем, а профсоюз ли это?
Больше похоже на партию.
В редакциях газет, на радио, телевидении много членов “Солидарности”. Особенно среди технических работников. Корректоры, секретарши, операторы, осветители, шоферы…
Богдан вздыхает: может положиться всего на несколько человек. Его пугает возможное применение силы. Говорит, будет страшнее, чем в Венгрии.
С 14 по 20 июля — заседание чрезвычайного съезда партии. У нас был съезд победителей. А у них? Побежденных?
Главный вопрос — сколько можно отсиживаться в окопах? Ответа не нашли. Резолюций много, а что делать — не ясно.
Замечательно выступал на заводе глава нашей делегации Гришин.
Обстановка для него — непривычная. Ни зала, ни президиума, ни транспарантов о “нерушимой дружбе”, ни оваций. И вообще — никакого порядка.
Собрали в парткабинете узкий актив. Человек двадцать.
В речи Гришина — ни слова о “Солидарности”. Нет ее, и точка.
Я пристроился на подоконнике.
Внизу, во дворе, толпятся рабочие с бело-крсными повязками на рукавах. У них, как и везде, забастовочная готовность.
Предложить бы Гришину к ним спуститься. Поговорить. По душам. А?
Мясо, колбасы, другие продукты продаются по карточкам.
Нормы — в очередной раз — снижены.
Народ — на грани паники. Призрак голода.
В Лодзи — марш голодных. В основном женщины. Стучат металлическими тарелками:
— Накормите наших детей!
Зрелище — не для слабонервных.
Власти обвиняют “Солидарность” в нагнетании страстей.
Масса листовок возле штаб-квартиры “Солидарности” на Шпитальной.
Никакой цензуры! “Новости дня” — те, которых нет в газетах.
Обращения, воззвания, карикатуры, ультиматумы…
Стоят. Читают. “Заряжаются”.
Прокуратура запрещает издание одного из бюллетеней “Солидарности”: за “оскорбление чести и достоинства партийного руководства и антисоветскую пропаганду”.
В ответ — призыв бойкотировать официальную прессу. Проще говоря — не покупать.
Спускаюсь в киоск.
— Из газет, — отвечает Болеслав, — только “Трибуна люду” и “Жолнеж вольнощи”.
— Очереди были с утра?
— Какие очереди, пан редактор! Штук по десять продал — и все.
Вроде убыток, но Болеслав, чувствуется, доволен.
Возвращаюсь из Интерпресса. Навстречу Ларёк бросается:
— Егор пропал!
— Где?
— Пошел гулять и пропал.
— Гражине звонила?
— Рысека тоже нет.
Пулей вылетаю во двор.
Забрызганный веснушками Яцек дает показания:
— Они убежали.
— Куда?
— На Маршалковскую. Манифестацию смотреть.
Возвращаюсь звонить в милицию.
Лариса встречает у лифта:
— Слава богу, нашелся.
— Где он?
— В кабинете. Пишет.
— Что?!
Сын сидит за столом и, облизывая губы, водит карандашом.
Беру листок. Читаю:
В половине 5-го, играя во дворе, я увидел группу, выходящую из костела со знаменами “Солидарности”. На Маршалковской началась запрещенная демонстрация контрреволюционистов.
Потом прибыл спецотряд милиции. Он был в щитах, шлемах и комбинезонах, с оружием для метания газа. Увидев их, демонстранты раскололись на мелкие группки и стали отступать. Часть из них прорвалась на балкон магазина “Сезам”…