Новый Мир ( № 12 2005)

Свобода начинается с просвещения. Значит, географически — с западных губерний. Сословно — с высших слоев. И Александр разрешил открытие частных типографий3, бесцензурный ввоз книг из-за границы, свободный выезд русских подданных за рубеж…

В начале позапрошлого века русское образованное общество получило полную свободу. Не политическую — “всего лишь” гуманитарную. Ничем не гарантированную свободу: события Сенатской площади сметут ее в несколько часов. Но могло ведь возникнуть какое-либо встречное намерениям правительства движение — за укрепление свобод, за дальнейшее раскрепощение России? Или хоть широкое просветительское, для начала?

Ничего такого в России не возникло. Человеческая база реформ, в сравнении с екатерининским временем, заметно сужается: та эпоха дала созвездие блестящих имен — друзей и соратников Александра можно пересчитать по пальцам. Там, в XVIII веке, — яркая и неоднозначная фигура Новикова, с его бесспорным просветительским талантом. Но вот наступила свобода книгопечатания, и… ничего похожего мы уже не видим: крупные книгоиздатели появятся заметно позже, и у них не будет уже шанса существенно повлиять на ход событий в стране.

Освобожденное царем общество стало вяло ждать дальнейших освободительных действий правительства. Не дождалось. Реформы стали “пробуксовывать”, захлебываться, отступать. И вот тут-то реакция общества не замедлила: “жестокого и бессмысленного деспота” было решено убрать .

“Прекрасное начало”… одобрение общества… застой, наступление реакции… ответом — принесенные из Европы освободительные идеи, декабризм… Эти стереотипные оценки стоит наконец обозреть непредубежденным взором. Царствования Екатерины и Александра дают уже единую типологическую картину. И власть, и общество заимствуют многие идеи у Европы; но разные идеи: радикальные — общество, либеральные — власть. Власть действует, общество наблюдает, присвоив себе безусловное право постороннего оценщика и судии. А отступившему реформатору оно хладнокровно выносит и смертные приговоры.

Десятки образованных молодых людей, с энтузиазмом обсуждающих, кого из многочисленной царской семьи вырезать необходимо . А кого, пожалуй, можно и пощадить. И, на другой стороне, — царь. Прекрасно знающий о заговоре. Но отказывающийся хотя бы арестовать бунтовщиков, беспомощно разводящий руками: “Я им не судья”.

Рассуждающим о проблеме общества и власти в России необходимо четко самоопределиться в этом раскладе. Ибо невозможно быть наследниками якобинцев и реформаторов одновременно. Надо выбирать.

Конечно, последующее развитие усложнит картину российской действительности, с течением времени появятся в стране и просветители, и реформаторы. Но сравнимой с радикалами роли они в нашем обществе играть никогда не будут. С другой стороны, и власть через два царствования откажется от имперской идеи, идеи свободы и идеи реформ. Но именно общественный феномен, декабризм, станет одной из важнейших причин этого отказа.

Сенатская площадь

Декабристские революционные общества просуществовали менее десяти лет (основателями первого из них стали рюрикович И. А. Долгоруков и двое гедиминовичей, С. П. Трубецкой и Ф. П. Шаховской; четвертый основатель — будущий автор наиболее кровожадных планов, П. И. Пестель). Миф о “людях Декабря” начал твориться уже в день стояния на Сенатской: мало кто понимал, что происходит в столице. Творился миф русским обществом; полноценным же участником процесса сотворения его стало николаевское правительство. Материалы Следственной комиссии дали картину, убийственную для обвиняемых, и неудивительно, что правительство опубликовало их. Однако дальнейшие публикации тотчас были запрещены, напечатанное же быстро стало библиографической редкостью. Естественно, что время начало работать на каторжан: несчастных у нас любят, и никто не собирался разбираться в том, за что же попали во глубину сибирских руд люди из лучших семей России. Да и возможности разбираться не было.

Правда, об истории Николай Павлович позаботился: барону Корфу, бывшему лицеисту и пушкинскому соученику, было поручено написать историю восстания. Книга писалась для самого царя и его ближайшего окружения, и было бы бессмысленно искать в ней ложь: еще век оставался до эпохи, когда власть принялась самозабвенно лгать самой себе.

По восшествии на престол Александр II тотчас приказал опубликовать книгу: “Я не хочу скрывать правду ни дня!” Однако царь наложил на текст жесткое цензурное ограничение, печальную правду о доживших до этого времени осужденных он приказал при печати изъять: “Эти люди и так уже достаточно наказаны”… Наивный наследник полагал, что картина кромешной лжи, бесчестия, кровожадности и авантюризма в глазах читающего общества окажется позорной.

Зачем Николай столь убийственно-основательно скрывал правду? Правду, выгодную именно ему. После опубликования книги Корфа возразить на нее, по сути, никто не смог. Герцен, “глядя из Лондона”, додумался до того, что декабристов пытали: лишь подобным умозаключением он мог поставить под сомнение открывшуюся на следствии картину. Сами же выжившие декабристы в своих не особо дружественных комментариях на книгу Корфа основных фактов, приведенных в ней, опровергать и не пытались.

Серьезный исследователь вопроса Натан Эйдельман констатирует: следствие нашло выгодную линию поведения, подчеркивая цареубийственный настрой декабристов и отодвигая в сторону их позитивные планы. Положим, планы эти, как пишет в других местах своих книг и сам Эйдельман, были скрупулезно собраны по приказу Николая в особый том и к концу его царствования оказались уже в основном “задействованы”. Следствие же, разумеется, интересовалось преступной частью декабристских планов, оно ведь было именно следствием, а не кружком академических историков. Другое дело, что все агитационные козыри тотчас оказались у следователей на руках. Что же помешало правительству эффективно пустить эти козыри в ход?

Ответ кроется в патерналистском характере русской власти: даже такие “западно ориентированные” цари, как Александр I, жили с постоянным ощущением божественной природы своей власти, чувствовали себя отцами вверенных им народов. В Европе это ощущение боговрученности уже почти отсутствовало: вспомним, для примера, что посреди интриг Священного союза всерьез считал его священным лишь сам основатель, русский царь!

Правовому в основе своей сознанию легко поведать миру о справедливо покаранных преступниках, о скором и правом суде; патерналистское же сознание до конца ощущает весь семейный ужас свершившегося покушения. Рефлексивная реакция царя становится вполне понятной: “спрятать” поглубже семейную драму, “никому не говорить” о ней. И поддаться такому настроению было Николаю тем проще, что он один знал масштабы случившегося. Знал много лучше, чем окрестивший заговорщиков “сотней прапорщиков” Грибоедов. Сотни образованных молодых людей из лучших семей страны — это как раз и есть общество, иного и не было. Ухмыляющийся дьявол скрывался именно в тщательно скрытых Николаем Павловичем от мира деталях.

Что же открылось наконец после опубликования книги Корфа?

Декабризм возник как общественная реакция на реформы Александра, точнее, на начало конституционной реформы, самой последовательной из задуманных. Это звучит неправдоподобно, в это трудно поверить? Давайте посмотрим: вот как “родилась или по крайней мере была объявлена в первый раз ужасная мысль о цареубийстве”.

“Александра Муравьева князь Трубецкой уведомлял из Петербурга, что „Государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и что, будто предвидя неудовольствие, даже сопротивление русских, он думает удалиться в Варшаву со всем двором и предать отечество в жертву неустройств и смятений”. Сие известие, столь нелепое, как потом признали сами члены тайного общества, произвело на них действие едва вероятное. Они вскричали, что покушение на жизнь императора есть необходимость; один (князь Федор Шаховской) <…> полагал только дождаться дня, когда будет в карауле полк, в коем он служил; хотели бросить жребий, и наконец Якушкин, который в мучениях несчастной любви давно ненавидел жизнь, распаленный волнением и словами товарищей, предложил себя в убийцы…”