Новый Мир ( № 12 2009)

Застраивая город мечетями, турки учились архитектуре прежде всего у прежних хозяев города — византийцев. У множества совершенно византийских на вид храмов XVI, XVII и даже XVIII веков, «украшенных» минаретами, прототип один и тот же, софиеобразный. Прав, пожалуй, политолог Сергей Черняховский: «Мусульманский Стамбул в каком-то смысле куда больше можно считать продолжателем Византии, чем Москву, ставшую центром и основой совершенно иного мира» [10] . Фактическое падение Византийской империи произошло еще в 1204 году, когда Константинополь с подачи Венеции был взят крестоносцами, почти шестьдесят лет (а не несколько дней, как турки) непрерывно грабившими город в рамках так называемой Латинской империи (Romania). Восстановленная же в 1261 году Византия Палеологов была уже явной пародией. Турки оказались в роли санитаров исторического биоценоза, и лес категорий пророс лесом мечетей. Неожиданный смысл приобретает неоднократно отмеченное внешнее сходство Ататюрка с волком (но не лесным, а — степным). О биоисторической органичности перетекания Византийской империи в Османскую свидетельствуют не только архитектура, но характер имперского устройства, жестокие нравы монаршествовавших в обеих империях династий, вплоть, так сказать, до института евнухов, какие бы осовремененные византийско-российские метафоры ни проповедовал в своем поп-кино — нашумевшем телефильме «Гибель империи. Византийский урок» — архимандрит Тихон (Шевкунов). При этом турки, конечно, значительно упростили имевшую множество внутренних перегородок структуру общества [11] .

Что первым делом сделал Мехмед II, когда утихли страсти штурма? Приказал выбросить отсюда из могилы на съедение собакам прах 96-летнего венецианского дожа Энрико Дондоло, стараниями которого собравшиеся было опять освобождать Святую землю от неверных в рамках четвертого Крестового похода крестоносцы и оказались у стен Константинополя. А потом, когда с пола была смыта кровь попытавшихся спастись здесь осажденных, внести в храм деревья в кадках и развесить по ветвям золотые клетки с птицами, дабы производимое и на завоевателей здесь впечатление рая стало абсолютным. И неправда, что его конь поскользнулся на еще залитом кровью полу и всаднику, чтобы не упасть, пришлось опереться о стену у алтаря ладонью, отпечаток которой и сейчас показывают докучливые гиды. На самом деле Мехмед вошел в Софию спешившись и даже посыпав свой тюрбан пылью в знак смирения и примирения — не дожидаясь, пока с пола будет смыта кровь. Акт о взятии города Мехмед приказал составить по-гречески, на ионийском диалекте — языке Фукидида.

Александр Сумароков такой исторический урок попытался извлечь из попытки осажденных укрыться в Софии:

Когда приступом Магомета

Византия была совсем осаждена,

Единым только тем она побеждена,

Что зрелу разуму они не подчинились

И все, вбежав во храм, во храме затворились.

Утверждение поэта, что надо было, «всем соединясь», отражать натиск врага, обращено к современному ему славянскому миру.

Однако вернемся к не столь назидательным истокам русского «Текста Софии» (или, может быть, текста невозможности такого текста) — туда же, где находятся и истоки русского текста как такового, к «Повести временных лет»: «И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах». Лучше не скажешь и сейчас о силе эстетического воздействия внутреннего пространства Софии. Именно здесь случился с нами первый эстетический укус в орган веры. А вот древние жители Крита, говорят, были устроены так, что когда их кусала змея, то она же и умирала…

Думается, ближе к истине насчет характера того, что реально удалось наследовать, оказался Василий Розанов: «Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России. Россия, у постели умирающего, очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему…» [12] А суть этой клятвы заключалась прежде всего в том, чтобы хранить в сердце чувство смертельной ненависти к западным племенам, более счастливым по своей исторической судьбе. Так Второй и Третий Римы стали степенями отрицания первого — заемное неприятие… И воспринятый при этом христианский дух оказался опосредованным, утяжеленным множеством обременений, которыми византийское православие за несколько столетий успело уснастить христианскую веру и которые стали не приближать человека к Христу, а, напротив, удерживать в некоторой дистанции. Для Владимира Соловьева византизм стал синонимом неспособности и нежелания выполнять главные жизненные требования христианской веры. Христианская идея оказалась для византийцев не движущим началом жизни, а лишь предметом умственного признания и обрядового почитания. Среди «общественных грехов» византизма — равнодушие государства к неформальной религиозно-гражданской, религиозно-нравственной жизни людей и к задачам ее развития [13] .

Как и вся современная публика, я преодолел пространство между внешним византийским утяжелением и внутренним освобождением, войдя в храм в центральный — а сейчас единственный — вход с западной стороны, окинув взором слева внизу, в глубокой яме, останки второй из предыдущих, а именно — Феодо­сиевой Софии. Когда-то этими воротами имел право пользоваться только император, да и то лишь во время больших праздников (в обычные дни попадая в собор по специальному проходу прямо из несохранившегося Большого дворца). В сводчатом Вестибюле воинов, где император оставлял меч и охрану, видны следы знаменитой мозаики времен Юстиниана. Над дверью же, ведущей далее, в нартекст (притвор, от греч. «ларчик», «шкатулка»), мозаика уже Х века, времен Константина VII Багрянородного, с двумя императорами, Константином и Юстинианом, перед Богоматерью на престоле. Икона являет собой строго рассчитанную символическую структуру. Подобно ангелу — стражу Святой Софии, императоры вечно предстоят перед Богородицей как идеальная ограда созданных ими града и храма, о спасении которых молят они Царицу Небесную и Владычицу Констан­тинополя. Первый преподносит Ей именно стены Константинополя, упорядоченность замкнутого пространства внутри которых противопоставлялась хаосу и неорганизованности «тьмы внешней», что придавало стенам особый смысл границы двух миров; Юстиниан вручает саму Софию.

Путеводители предупреждали, что на каждом шагу в Турции будут мозолить глаза портреты Ататюрка. Однако эти портреты были все же не столь назойливы, как портреты политических деятелей России в разные периоды ее истории. Странным образом это производило на меня куда более проникновенное впечатление, каждый день я замечал под тем или иным углом символику константинопольских стен, пусть дофеодосиевых или постфеодосиевых. В конечном виде даже современный стамбульский художественный постмодернизм предстал передо мною в образе постфеодосизма (о чем чуть позже). Стены — змеиная дрессировка.

Мехмед II перенес свою резиденцию из Эдирне в Стамбул только зимой 1457 — 1458 года, до этого приказав заселить опустевший город турками из Аксарая, армянами из Бурсы и греками из Морейи и с островов Эгейского моря. Уже в момент падения византийского Константинополя дворец византийских императоров был в таком запустении, что жить там султан счел неприличным. На руинах императорского дворца Константина в 1459 году началось и в 1465-м завершилось строительство дворца, точнее — системы дворцов Топкапы (Дворец пушечных ворот), занимающих один из семи холмов города, откуда передо мной впервые предстала панорама Стамбула с видом на бухту Золотой Рог и Босфор. В дворцах и павильонах Топкапы, около 400 лет бывшей главным дворцом Османской империи, есть как христианские, так и мусульманские реликвии — оловянный котелок Авраама, часть черепа и длань Иоанна Крестителя, волосы, стрелы, одно из писем пророка Мухаммеда, мечи четырех его халифов… Имеется здесь и третья в мире по значению коллекция фарфора, посохи и троны султанов — умственный отдых для глаза к концу дня.

Мой штурм Золотых ворот во главе с Мустафой, или Ревность Олега

Кажется, ни один город в истории не был осаждаем так часто, как «объект всемирного желания» — Константинополь. Основательно отгородиться от всех возможных проблем и предаться наукам — таковы были сокровенные желания Феодосия II (401 — 450), внука Феодосия Великого, последнего императора единой Римской империи. Он вступил на престол в семь лет и правил почти полвека, сначала вместе со своим отцом Аркадием, а после его смерти в 408 году — единолично. Несмотря на рекордный для той империи срок правления, Феодосий передоверял ведение дел своим царедворцам и родственникам, в частности префекту претория Анфемию, который и затеял обнесение Константинополя новыми мощными стенами. А в 438 году был издан кодекс Феодосия, собравший воедино все императорские постановления начиная с 312 года, — тоже своеобразные юридические стены для империи.

Утром второго стамбульского дня, выйдя из отеля и окинув взглядом мечеть Лалели, возвышавшуюся подобно изящной, как ферзь, мусульманке в полузапретном для интеллигенции хиджабе и с ноутбуком под мышкой, я повернул в противоположную сторону. Всего две остановки электричкой вдоль берега Мраморного моря — и станция Йедикуле, названная в честь расположенной тут же крепости.

Крепость Йедикуле (Семь башен) — это уже турецкое укрепление, встроенное в феодосиевы стены с Золотыми воротами — «Вратами Царьграда». Считалось, что именно через них в город может вступить освободитель Константинополя. По этой причине суеверный Мехмед обошелся с ними не столь почтительно, как с Софией, — приказал сразу же после взятия города замуровать. Прямого доступа к ним нет и сейчас. Безуспешно попытавшись обойти крепость слева, вдоль моря, где попал в зону каких-то складов, я отправился к первым из десяти феодосиевых ворот — и наткнулся на живой комментарий к рассуждениям И. Бродского из его «Путешествия...»: «Существуют места, где история неизбежна, как дорожное происшествие, — места, чья география вызывает историю к жизни. Таков Стамбул, он же Константинополь, он же Византия. Спятивший светофор, все три цвета которого загораются одновременно. Не красный-желтый-зеленый, но белый-желтый-коричневый. Плюс, конечно, синий, ибо это именно вода — Босфор-Мармора-Дарданеллы, отделяющие Европу от Азии... Отделяющие ли? О, эти естественные пределы, проливы и уралы! Как мало они значили для армий или культур — для отсутствия последней — тем более». Светофору дорожное движение помогал регулировать странный регулировщик со свистком, подозрительно напоминающий безумного вагоновожатого воображаемого трамвая из фильма Акиры Куросавы «Додескаден» («Под стук трамвайных колес») по роману Сюгоро Ямамото с вполне стамбульским названием «Город без времен года». Ворота узкие, но протиснуться между вполне послушным, несмотря на множество заверений в обратном, такому странному регулированию транспортным потоком удается.

Сразу же за воротами — пустырь с самодеятельным мужским туалетом у невысокой стены позднейших времен. Быстро разочаровавший путеводитель «Афиши» рекомендует пробираться к Золотым воротам через этот пустырь, но впереди несколько основательных оград, и начавшийся дождь делает их почти неприступными. Далее, вдоль крепостных стен — мусульманское кладбище. Идем вдоль него, входим в ворота. Из строжки навстречу выходит сторож…

И здесь опять нужно сделать отступление, начав его с отмеченного Петром Вайлем парадокса Байрона, влюбленного в Турцию и Восток, помышлявшего о переходе в ислам, но погибшего на войне с любимой Турцией. «Вот слово турка — это надежное слово, а на греков полагаться нельзя. <…> Мне нравятся греки, это симпатичные мошенники — со всеми пороками турок, но без их отваги» [14] . Эта турецкая отвага проявлялась в моем случае в том, с какой самоотверженностью обитатели Стамбула буквально бросались на помощь, если я обращался к ним с каким-то вопросом или даже просто с вопросительным взглядом. Выслушав меня, Мустафа, как звали сторожа, размышлял недолго. Приглашающе махнув рукой, он повел меня между могил, а потом — вспрыгнул на могильный барьер, как принявший на себя руководство атакой после гибели вышестоящего чина боец — на бруствер окопа. Мне ничего не осталось делать, как последовать за ним (Мустафа, как позже выяснилось, не просто кладбищенский работник из стамбульского варианта «Смиренного кладбища», а вполне искусствовед, изложивший потом краткий обзор всех мусульманских кладбищ Стамбула и окрестностей). Так, перепрыгивая с ограды на ограду, оставляя на них следы кладбищенской грязи, которые должен был смыть дождь, мы подобрались к ближайшей к Золотым воротам точке, где и сфотографировались на их фоне, как два достигших общей цели бойца. Конечно, это очень промежуточная цель. Подойти к Золотым воротам вплотную, похлопать ладонью по стене, к которой князь Олег прибивал свой щит, все же невозможно.