Новый Мир ( № 12 2009)
Шрифт:
Эта точка зрения дополняет драму существования – его задачей, в романе «Елтышевы» втихую, но дважды провозглашенной: «оставаться человеком». Все равно – художником-человеком или человеком-обывателем. Ведь, как понимаем мы вслед за Сенчиным, человеческое во всех моделях существования одинаково подвержено испытанию.
Отрицательное, от противного высказанное христианство – вот что меня поражает в прозе Романа Сенчина. Религиозное жизнеощущение, действующее в писателе не как культурный след, ни тем паче как осознанная позиция – а как своего рода духовный инстинкт. Откуда-то закрадывается в его произведения конфликт между внутренним и внешним зрениями. Автор видит только вещное и любит подчеркивать эту суженность взгляда.
Эффект двойного зрения в романе «Елтышевы» выразился с новой силой. О деревне ли этот роман? О том ли, как угасает, покладая руки и лучших сынов, этот тыл современной цивилизации? О том ли, как на просторах страны, озабоченной демографической реформой, главы семейств пускаются в пьянство и воровские аферы, отчаявшись прокормить шестерых детей? О том ли, что в государстве с пошатнувшейся верой в земные, не говоря о прочих, авторитеты люди приучились надеяться на собственные силы – и вооружились друг против друга?
Конечно. Но сказать, что только об этом, – значит закрыть глаза на значение человеческого образа в литературе, превратить ее в художественный дубликат «Левада-центра». Социальная обусловленность делала бы роман безболезненным для читателя – и при этом опасным. Она по-простому объясняла бы поступки Николая Елтышева понятием «не повезло» и предполагала бы, что любому человеку, окажись он в сходных условиях, суждено, статистикой предписано последовать путем этого персонажа – путем расправы.
Это логика социальной справедливости: меня обложили препятствиями – я сосредоточен на том, чтобы убрать их. Это логика маленького человека: постоянной оглядки, обиды и зависимости.
Обидой Сенчин открыл роман, показав героя жертвой переломной эпохи: «Исчезли уже те возможности, какие были в начале девяностых, когда с нуля – горлом, кулаками, за бутылку коньяка – можно было завести свое дело. Открыть бизнес. Да и возраст... Пятьдесят все-таки». Но вскоре он далеко разводит планы обстоятельств и человеческой воли. Они и движутся в намеренно разном ритме: быт романа замедлен, запаян в природный цикл сезонов и погод, в нем долгое время ничего не меняется по существу – меж тем как план духовный развивается по стремительно нисходящей линии.
За проблемой выживания маленького человека встает проблема его, в религиозном смысле, спасения . Потому что если художник страдает, как маленький человек, то и маленький человек свободен, как художник. А значит, виновен в своей судьбе. Из жертвы обстоятельств Николай Елтышев обращается в их вершителя.
С чего началось? Уже то, как определит читатель отправную точку падения героя, зависит восприятие событий романа: включение или паралич внутреннего зрения. Встретившееся в ЖЖ-обсуждениях мнение, что герой наказан за «милицейский произвол», так же очевидно, как далеко от смысла романа. Расплата «мента», злоупотребившего властью, – это такая же безопасная мысль, как о деревне, в которой нельзя жить: и мундир и топография изолируют читателя от опыта героя. С сокровенной точки зрения, безобразная сцена в вытрезвителе – не о служебном преступлении, а о том, кому служите? Автор вводит нас в мир ценностей и упований своего героя.
Первый же абзац дает исчерпывающий духовный портрет: «Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев большую часть жизни считал, что нужно вести себя по-человечески, исполнять свои обязанности и за это постепенно будешь вознаграждаться. Повышением в звании, квартирой, увеличением зарплаты, из которой, подкапливая, можно собрать сперва на холодильник, потом на стенку, хрустальный сервиз, а в конце концов – и на машину…» Абзац обрывается на пике меты: «Когда-то очень нравились Николаю Михайловичу (1)Жигули(2) шестой модели. Мечтой были». Горе тому, кто прочтет эти слова тоном жалости, а не обличения.
Не эпитафия потерянному поколению, у которого эпоха отобрала ожидаемое, а приговор самим его ожиданиям, мерившим жизнь в телевизорах: «сначала цветной (1)Рубин(2), а потом (1)Самсунг(2)». Николай изначально занимает жертвенную, обусловленную жизненную позицию: носит мундир добра, пока нашивают лычки. И когда меняется принцип выслуги благ – государство стимулирует не труд, а рвачество, – герою остается только досадовать, что вовремя не сменил форму: «Тот момент, когда, как в сказке про богатыря, нужно было выбрать путь, по которому двинуться дальше, Елтышев проспал <…> не веря, что ход жизни ломается всерьез и появляется шанс вырваться вперед многих. <…> Постепенно росло, обострялось раздражение». Сенчин показывает духовную беззащитность среднего гражданина страны перед атакой этой подмены, перед новыми требованиями социальной морали.
Покатилось.
Честный труженик, маленький человек, последний и первый аргумент в публичных политических спорах выказал свое несогласие быть честным безвозмездно. И в этом – сознательный нравственный рывок того, кого считают пассивным планктоном, носимым волной эпохи. Героем завладевает наитие социальной мести, толкающее его под руку каждый раз, когда он думает, что встретил олицетворение своего несчастья: упущенного чуда обогащения, бессилия перед судьбой, обманутых надежд, пережитого позора. Катастрофическая цепочка убийств в романе сплетена как будто из случайно подвернувшихся звеньев. На деле же все случайное в романе имеет уверенную душевную предпосылку. От этого возникает удивительный эффект: герой, как будто вынужденный оступиться, остается от начала до конца свободным в своем последнем решении.
Добро, обусловленное стяжанием: «нужно вести себя по-человечески, исполнять свои обязанности и за это постепенно будешь вознаграждаться», – скоро обращается в свою противоположность. Полюса добра и зла меняются местами в сознании героя, и он научается испытывать чувства освобождения, умиротворения после того, как переставало дышать его очередное «препятствие». В романе очень точно показан путь закрепощения грехом, который чем большей свободой манит, тем жестче связывает. Герой думает обрести власть над жизнью – но с каждым актом произвола оскудевает его способность выбирать.
Испытания, показывающие герою тупиковость выбранного направления жизни, и были шансом – передумать . Мы подошли к одному из ключевых духовных мотивов прозы Сенчина: призыву бодрствовать. Сознательность заменяет в его мире благодать, и прозревать правду жизни для его героев значит достичь высот человеческого развития. Поэтому то, что персонажи романа, от главных до эпизодических, избегают задумываться о себе, об основаниях своей жизни, является их принципиальной характеристикой.
Жена Николая Елтышева, мысленно перекладывающая его вину на других: «Известно же, как журналисты милицию ненавидят, а среди пострадавших оказался их коллега. Вот и раздули...» Его младший сын, ставший преступником по бездумью, от небрежения своей и чужой жизнью. Старший, Артем, важнейшие поступки совершающий безвольно, по наущению или инерции. Его захваченная женской тоской, захватанная невеста, переставшая различать границы любви и распущенности. Сосед Харин, желающий сохранить достоинство, живя обманом. Деревенский участковый, отчаявшийся отделить жертв от преступников и сознательно не мешающий Николаю Елтышеву: «Я понимаю вас и раньше понимал…» Наконец, повальное пьянство в деревне – такой же образ самозабвения, бегства в дремоту, сна души как прижизненной смерти: «Спасались спиртом. Не допивались до бесчувствия, но и не давали себе протрезветь. Боялись».