Новый Мир ( № 12 2010)

Но в “парикмахерский” день она бывает и у того, кудрявого, давно уже облысевшего и зачёсывающего свои жидкие кудряшки наверх, поэта.

Но не только у него — её видели и у бывшего , вышедшего после отсидки, уже давно немолодого, но, кто спорит, брутального и страшного в своей ярости бородача.

А он — что он... Он согласился с ней, даже когда пришлось уволить билетёра и самому встать “на двери”. Видите ли, приме не понравился косой взгляд после премьеры.

Да что теперь говорить про его театр — он давно потерял интерес к искусству, но тянет эту лямку, директорствует, пытается выжить, экономит на всём — лишь бы она блеснула в новой роли и заручилась восхищением всё новых и новых поклонников.

А в ответ она бранит его за нелюбовь к животным, ещё после того случая, за его юношеский задор, давно пропавший, даже за то, в чём он сам не виноват, за то стыдное, о чём знали только она и его отец, сам сожалевший, что вовремя не подумал о его семейном благополучии.

Но отца больше нет, а сам он сидит в дверях полупустого зала, продолжая надеяться — пусть это будет аншлаг! — и почти не реагирует, когда шутники, проходящие мимо, привычно накалывают билетики на его деревянный нос.

Рифмы

...И она жарит рыбу, отсчитывая секунды, чтобы равномерно подрумянить с обеих сторон, и она повторяет: “И раз, и два, и три...” — как мадемуазель в балетном классе, и этот счёт кажется ей таким ритмичным и стройным, что она раз за разом сбивается и тянется к листку блокнота, но он придёт голодный и надо сначала пожарить рыбу, а потом... всё — потом.

А ещё этот ритм похож на размеренные щелчки метронома в той больнице, где лежала её младшая дочь. Она слышала этот звук за многие километры, выхаживая старшую и понимая, что обрекает ту, другую...

И она наконец садится на табурет и хочет записать этот ритм, из которого складываются странные рифмы, но пишет вовсе не о том, а о деньгах и вещах, о сыне и об ужасных пароходах...

И вот теперь всё готово, ей остаётся только распутать узел на верёвке, перевязывающей старый чемодан, намотать её на ручку двери, протянуть к гвоздю на потолочной балке, подставить табуретку и...

Ни сын, ни дочь никогда не были на её могиле, но местные рассказывают, что каждый последний день лета поздно вечером, когда все поклонники уже ушли, на кладбище появляется маленькая девочка в наброшенном на плечи платке, она кружит вокруг могил, заросших земляникой, и повторяет напевно:

— И раз, и два, и три...

Но и её уже давно не видели.

Годовщина

Сегодня была очередная годовщина их знакомства, но он до сих пор не позвонил.

Может, и к лучшему — у неё опять распухли ступни и лодыжки. Утром было много работы, она торопилась всё сделать пораньше — вдруг позвонит... И в спешке забыла про свою мазь, а теперь — мучается.

Мазь принёс тоже он. Наверное, из запасов жены, но та не заметит. У неё, она слышала, есть специальная комната для косметики. А ещё одна — для обуви, а ещё...

Впрочем, о чём жалеть, у неё однажды тоже был шкафчик для обуви в том милом домике, который он снял для них. Но длилось это недолго— она их выследила. Кажется, его жене были не так важны его измены, ей было просто жалко денег, потраченных на других, пусть даже на её сводную сестру. После того случая жена держала его в ежовых рукавицах и контролировала расходы — однажды ему даже нечем было заплатить за заказанную сауну. Пришлось платить ей.

Сауны она не любила. Ей было там жарко, неуютно, брезгливо. Она приносила тапочки для него и для себя, протирала стол, брызгала кипятком на скамью в парной. Но всё равно — сначала ждала этих трёх часов с ним, а потом все эти часы ждала, когда они выйдут из липкой духоты на улицу.

А ещё у неё в сауне каждый раз распухали многострадальные ступни. Стоило зайти в парную, как тянуло косточки, да так, что невозможно было надеть потом обувь. Она стеснялась своих растоптанных матерчатых ботиночек, но только в них ей было комфортно во время очередных проблем с ногами.

У неё вообще за всю жизнь было не так много хорошей обуви. Да и куда бы она надела что-то шикарное? Разве что на тот первый в её жизни бал, когда они познакомились... После которого, несмотря на боль в ногах, было так легко и беззаботно. Ах, как она танцевала с ним тогда, как пела ту дурацкую, всех рассмешившую песенку, а потом улепётывала домой, понимая, что уже не успевает, сбрасывая обувь и сбегая по лестнице босиком...

А потом были её покрасневшие и распухшие ноги, торжество сводной сестры, побелевшей от тесноты всё-таки налезшей на её ногу туфельки — помогло уродство так и не выросшего большого пальца...

И он выполнил обещание, женившись на той, кому пришлась впору эта несчастная туфелька. Он всегда держал обещание.

Значит, и сегодня она его дождётся.

Она поправила воротничок на перешитом из подаренного квартирной хозяйкой платье, крутанулась перед зеркалом и пропела, как тогда:

Встаньте, дети, встаньте в круг,

Встаньте в круг, встаньте в круг!

Ты мой друг и я твой друг,

Старый верный друг!

Ноги опять заныли, но это ничего, сейчас пройдёт, ей сегодня нельзя болеть. Ведь он скоро позвонит.

Он не пропустит их годовщину.

Жених

Ему никогда не нравилось это дурацкое слово — “жених”. Будто он мальчишка с оттопыренными ушами в пиджаке не по росту и с вечно сбивающимся набок папиным галстуком.