Новый Мир (№ 2 2006)
Шрифт:
— А ты брось такую работу и живи...
Нет, понимаешь? — брось и живи...
Поражало меня его отношение к людям и к жизни вообще. Парень этот никогда ни с кем не заговаривал. Если кто обращался к нему, отвечал рассеянно, как будто издалека. Не видел я, чтобы у него были друзья. Только иногда водил он подвыпивших девиц. Тогда мне за стеной было слышно, как и он смеялся. Только через стену я слышал его смех — неприятный такой, отрывистый... Ни разу одна и та же телка не явилась к нему второй раз. Это не проститутки были, слишком они, бывало, у двери смущались, и от этого гоготали
Я тогда еще с первой женой не развелся. Женился я рано, сразу после армии, и она у меня к тому времени сильно расползлась и заплыла жиром, и, понятное дело, у меня от этих смехов и охов за стеной слюнки текли.
Интересно было, конечно, с таким человеком странным пообщаться. Я раз его даже пивом пытался угостить, но он отнекнулся: “Некогда”, — говорит. А сам в тот же вечер и пил пиво, только с девчонкой. И девок водил, главное, симпатичных — из тех, что я видел.
Да у нас в городе, конечно, это не трудно — студенток море из колледжа, — какую хочешь выбирай, даже в советское время, что уж сейчас говорить...
Что я самое главное хотел рассказать...
Уже незадолго до того, как он с квартиры съехал, умер у него отец. А родители его, уже пожилые, недалеко жили, через улицу. И мать его пришла, надрывно убивалась, всем нам, соседям, раздавала всякого — что обычно. А меня попросила гроб нести. Я не мог отказаться, хоть я и не люблю покойников, еще с армии, когда у нас в сушилке на тренчике один солдат повесился, а я был дневальным, и мне его пришлось снимать. И вообще я похорон не любил никогда. И я бы отказался, если бы заранее причину придумал, но эта женщина меня своим надрывом и слезами врасплох застала. Ну, ничего, конечно, со мной страшного не случилось там. На покойника просто старался особенно не смотреть. И вот парень вот этот, что меня больше всего тогда поразило, у гроба, и даже у самой могилы, совершенно спокойно себя вел... Нет, то, что он не плакал, это нормально — это по-мужски. Но видно, когда человек сдерживается из всех сил, сам переживает, а этот такое лицо имел... как всегда, и вообще держался так, как будто пришел на скучное собрание по поводу побелки бордюров вокруг дома, представь...
Нет, так он и мать под руку вел, и выпил со всеми. И когда уже разговор посторонний пошел, и среди не близко знавших соседей уже смех стал появляться, после выпитого, он встал и ушел в свою квартиру.
Я потом думал, может, не родной он сын. Или отчим, или приемный. Но теперь понимаю — просто он такой человек был, безразличный ко всему, даже к смерти своих собственных родителей, такого вот нового типа человек. А сейчас таких много стало...
Я тоже был лет на шесть моложе своего попутчика. После службы я купил квартиру и зажил почти так же, как жил парень, названный маргиналом. После войны я совершенно стал спокойно относиться к смерти, даже близких людей, и когда старался изобразить на лице гримасу утраты, сам себя за это ненавидел.
Голоса кораблей
Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, критик, эссеист. Родился в 1960 году. Выпускник мехмата МГУ. Живет в Москве.
* *
*
Я думаю о постороннем,
о внешнем здешней суете.
Как мы живем, как мы хороним
родных и близких и т. д.
И что-то важное, другое,
невольно трогает меня —
сопротивление покоя
среди растерянного дня.
Шуршащее неутомимо
подошвами по тишине
который раз проходит мимо,
и все, что остается мне, —
смерть автора и смерть героя
исследовать за слоем слой,
сопротивление покоя
питая собственной судьбой.
Голоса кораблей
Сергею Молчанову.
“В наших жилах вода мертвого моря”.
Соль проступает утрами, как хруст сустава.
Это скрипит нить, которую тянет мойра
от первого ледохода до первого ледостава.
Мертвое море пульсирует в наших жилах,
колеблет скудельный сосуд, до срока вместивший душу.
Мы держимся на плаву, пока это в наших силах
или пока сосуд не выбросило на сушу.
И однажды ночью вдруг возникает голос
корабля, человека, прозрачный, как звон эфира.
И раскрывается лотос, или, точнее, Логос
переходит пространство вброд от Сидона до Тира.
Лермонтовские юбилеи
В октябре шестьдесят четвертого года
Ахматова спросила Наймана:
“Вы не замечали,
что на лермонтовские годовщины
обязательно происходят катастрофы:
1914 — столетье рожденья,
1941 — столетье смерти.
И вот шестьдесят четвертый —
сто пятьдесят от рожденья.
Юбилей — поскромнее,
и беда ему вровень —
убрали Хрущева”.
Ни Ахматова,
ни Найман, ее слова записавший,
знать не могли, что ближайший,
по определенью Ахматовой, “скромный”
юбилей придется на 1991
год, в который страна треснет
и распадется на черепки
с режущими краями.
Я не верю гаданью по числам.