Новый Мир (№ 2 2007)

Природа развела жизнь и смерть, рождение и убийство по разные стороны барьера и на том стоит. Антигерой свел противоположное воедино и тем встал по ту сторону природной необходимости. Антигерой — свободен. Но вся его свобода уходит на то, чтобы с бою добывать собственное существование — то, что мать-природа дает даром. Поэтому свобода здесь — не что иное, как жесточайшие оковы и необходимость. Подпольный свободен, потому что в оковах, в оковах — потому что свободен.

Жизнь и мысль подпольного обращены на самих себя. Для него все возможно только в силу того, что он отличает себя от самого себя: бытие антигероя все целиком и без остатка сводится к сознанию. Его бытие есть его сознание, его сознание есть его бытие. Это и есть то, что он сам называет усиленным сознанием. Антигерой живет, поскольку мыслит (себя самого); мыслит (себя самого), поскольку живет.

Антигерой опосредует себя самим собой — он живет вне себя. Но он опосредует себя не другим, а собой — он живет внутри самого себя. Антигерой существует одновременно в абсолютной гармонии и в абсолютном разладе с самим собой. Будучи тождеством бытия и сознания, антигерой знает о себе все. Но поскольку предмет знания совпадает с самим знанием, антигерой знает все ни о чем, то есть не знает ничего. Он знает только то, что ничего не знает, его знание есть абсолютное незнание.

У антигероя сознание, знание, свобода сплетены в тугой узел, который нельзя распутать. Все вместе нерасторжимо сплетено между собой и с бытием, жизнью и необходимостью. Подпольный превозносит свободу, спонтанность, живую жизнь, хотение, выходящее за грани рассудка и науки, не мотивированное рациональными основаниями действие, “каприз” как главную “выгоду” человека, страдание и разрушение как его главную привилегию. Но все это мыслимо лишь в контексте “усиленного сознания” и в этом только бродиле может зародиться. Живой хочет плодов с древа познания, хочет науки и рассудка, чтобы созидать и действовать, мертвому нужны плоды древа жизни, чтобы отрицать и разрушать. Однако и разрушать мертвый не в состоянии. Его жизненные проявления сводятся к разговорам о жизни. Свобода подпольного проявляется в гимнах свободе, его хотение — в славословиях хотению, каприз — в апологии каприза, разрушительство — в хвале разрушению. Мертвый хочет плодов с древа жизни, но съесть их не может. Он устроен так, что может переваривать только плоды с древа познания: древо познания для него есть вместе с тем и древо жизни. Он знает, что знание — это не вся жизнь, но для него позади знания ничего не существует, и его подлинное знание сводится к знанию незнания.

Антигерой ищет воплощения, но не находит, потому что воплощение для него есть вещь абсолютно невозможная. Но и отказаться от поисков своих и стремлений нет никакой возможности — невозможное для антигероя есть насущно необходимое. Он вечно в движении, которое не имеет перспектив чем-либо завершиться. Он всегда — в процессе становления, не приводящего к какому-нибудь результату. Его вечное становление есть для него вечность бытия и неподвижности, его инерция выражается только в том, что он не может на чем-либо задержаться и остановиться. Вечное беспокойство есть его вечный покой. Антигерой — человек, которому не суждено никогда заснуть и отдохнуть, он может спать только на ногах, как лошадь, потому что сон для него тождествен смерти и небытию: сознание есть его бытие. Но отдых ему и не нужен, ведь он не работает: не может считаться работой движение без достижения и бег на месте. Его работа есть его отдых, его отдых — его работа, его праздники являются его буднями, а будни праздниками, шум его бесконечных речей есть абсолютно ненарушимый покой могилы, а покой могилы есть бесконечный шум его речей.

Антигерой свободен, его бытие тождественно небытию, поэтому оно не может иметь причины, оно безосновно или несет свою причину в самом себе, являясь причиной самого себя. Причина бытия антигероя тождественна с действием. Антигерой — самодостаточен, как бог, не нуждается ни в ком и ни в чем другом. Но иметь причину в себе — значит не иметь ее вовсе. Существование антигероя беспричинно, безосновно, незаконно. Оно лишено необходимости и является совершенно случайным, то есть случайность существования антигероя есть необходимость, а его необходимость — абсолютная случайность. Непонятно, как антигерой, будучи ничем и не обладая качествами, может вообще быть. Антигерой может быть, а может вовсе и не быть. Антигерой никогда не может быть уверен в том, что жив, что существует. Если жизнь героя является для него абсолютной и самоочевидной данностью, то для антигероя жизнь и бытие стоят постоянно под вопросом. Он всегда вынужден доказывать свое бытие, доказывать, что он жив, а не мертв. Но поскольку доказательство вообще может мыслиться только как демонстрация зависимости от чего-то, что существует само в себе и через себя, постольку антигерой, стремясь доказать свое бытие, доказывает неизбежно свое небытие: бытие зависимого и акцидентального равно небытию.

Можно невозмутимо и ненарушимо молчать, когда ты представляешь собой нечто, когда ты являешься героем. Если же ты антигерой, если ты “ничем не сумел сделаться”, если для тебя самого непонятно, каким образом ты существуешь, если ты вынужден доказывать свое существование, то молчать тебе никак нельзя. Антигерой существует лишь постольку, поскольку выражает себя, поскольку говорит. “Прямое и единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпание из пустого в порожнее”.

Болтовня подпольного — не просто болтовня, а способ существования. Она не может с чего-либо начаться и чем-либо закончиться. Он никогда не может сказать: “Я все сказал”, потому что тем самым он обрек бы себя на смерть. Для него жизнь есть самовыражение; поскольку же его жизнь, жизнь того, кто ничем не сумел сделаться и существовать не имеет права, висит в пустоте и тонет во мраке абсолютно непостижимого, постольку он выражает совершенно невыразимое: его болтовня должна по самой своей сути быть бесконечной. Жизнь антигероя есть абсолютное самовыражение, поскольку он абсолютно не может себя выразить, и он абсолютно не может себя выразить, поскольку его жизнь есть абсолютное самовыражение.

Первое жизненное отправление антигероя — он говорит. Второе — он пишет. Антигерой — писатель по самому типу своей (не)жизни, он не может не писать. Но писать ему не о чем, кроме того, что ему не о чем писать. Антигерой — писатель без предмета писательства и потому писатель абсолютный, а литература, которая получается в результате этого писательства, есть литература абсолютная: она в той же мере литература, в какой и жизнь, и в такой же мере жизнь, в какой литература. Будучи литературой абсолютной, неотличимой и неотделимой от жизни, абсолютная литература являет собой образец абсолютной антилитературы, поскольку не имеет никакого культурного, общественного значения, а имеет значение только жизненное, “экзистенциальное”. Она является не более чем продуктом жизнедеятельности отдельного, конкретного индивида и может иметь какое-либо значение только для него одного: антигерой является антигероем постольку, поскольку представляет собой абсолютного героя.

Литература антигероя стоит в точке неразличимости и нераздельности бытия и небытия, жизни и смерти и постольку не может не быть литературой философской, “идеологической”. Антигерой — философ. Но поскольку нефилософом он быть попросту не может, его философия есть абсолютное единство теории и практики, мысли и дела, в ней отождествлены и слиты противоположные позиции и полярные точки зрения. Каждое утверждение в рамках бесконечного говорения подпольного должно найти свое отрицание, а каждое отрицание — свое утверждение. Будучи философией жизненной, экзистенциальной, философия подпольного стоит по ту сторону истины и лжи. Она и должна стоять по ту сторону истины и лжи, быть абсолютно индифферентной к истине и познанию, поскольку философствуют тут не для того, чтобы знать, а для того, чтобы существовать, чтобы тебя попросту заметили. Все ритмы мысли и потока слов подпольного следуют не логике, не своим имманентным законам, а настроены на рецепцию слушающего или читающего — возможного или действительного — и на отрицание его речей. Если визави говорит “да”, подпольный говорит “нет”, если тот говорит “нет”, этот говорит “да” — как механическая игрушка или простейший переключатель. Нельзя извлечь из речей подпольного какую-либо философскую позицию, потому что любая философская позиция находит там же свое отрицание — не для выработки позиции ведется разговор. Тут говорят для говорения, пишут для писания — чтобы заметили. Поскольку философия подпольного нераздельно слита с его жизнью, она представляет собой философию абсолютную — как у Гегеля. Но, опять же, поскольку философия подпольного нераздельно слита с жизнью, она представляет собой антифилософию, философию “экзистенциальную” — как у Шестова или Кьеркегора. Философия антигероя является философией абсолютной, поскольку она является философией экзистенциальной, и является философией экзистенциальной, поскольку является философией абсолютной.

Экзистенциальная философия — это когда философствуют не для истины, а для самого себя, чтобы заметили. Но успешнее всего такая цель достигается тем, что философствуют абсолютно, как подпольный и Гегель, философия которого ничего не оставляет вне себя, а каждый ход субъекта философствования вперед строго сопровождается, как выясняется в конце, ходом назад, и конечная точка движения ставит нас перед абсолютно заполненной плоскостью, которую не отличишь от пустой. Гегель, стало быть, философствовал не для чего-то, а просто чтобы философствовать, чтобы “хоть как-то пожить”, и с этой точки зрения являет нам образец экзистенциального философа. С этой точки зрения, опять же, философствование подпольного представляет нам наилучшее из всех возможных введение в философию Гегеля, потому что раскрывает в нем главное: философия Гегеля является философией того, кто “ничем не сумел сделаться, ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым”, философией того, кому только и осталось, что опереться на свое самосознание, то есть на его отличие от другого и, как следствие, отличие от самого себя. Антигерой делает самосознание краеугольным камнем своей мыслежизни — или жизнемысли.

Антигерой философствует, чтобы его заметили . Иной раз говорят, что если бы русские не раскинулись от балтийских берегов до Берингова пролива, их бы не заметили . Их бы действительно не заметили, но то обстоятельство, что они так широко раскинулись, не случайно: оно вовсе не является просто географическим фактом. Русские просторы — это факт истории и психологии. Если русские так раскинулись, то только потому, что этого хотели и к этому всю жизнь стремились. Им нужно было, чтобы их заметили. Чтобы их заметили, они создали свою огромную территорию, свою огромную армию и — свою огромную литературу. Русская литература занимает в русской душе такое же место, какое там занимает огромная территория и огромная армия. Русские расширяли свою территорию не для того, чтобы поживиться, пожить на чужой счет. Как подпольный болтал для того, чтобы просто быть, как Гегель писал свою философию, чтобы иметь философию Гегеля, так русские вообще раздвигали свои пределы, чтобы иметь страну русских, а русские писатели писали литературу, чтобы иметь литературу русских. Огромная страна есть, русские своего добились. Огромная литература есть, русские своего и тут добились. Россия есть , литература есть , но это единственное, что о них можно сказать: они создавались для того, чтобы быть. В них не заключено ни капли того, что подпольный называет “словом на мир”, это бытие без смысла, факт без значения, количество без качества.