Новый Мир (№ 2 2007)

Но подпольному нужна не Россия, она — не цель, а средство. Точно так же, как и армия, как и литература. Если его будут замечать при великой России — прекрасно, если нет — он разрушит Россию, чтобы, опять же, заметили. К бытию и статике быстро привыкают и перестают замечать. Только к становлению и динамике не привыкнуть, и антигерой находится в становлении и динамике, внутри которых созидание России чередуется с разрушением, утверждение — с отрицанием, застой — с реформами, революция — с реакцией. То, стало быть, что великая Россия есть , великая армия есть, великая литература есть, верно лишь в той мере, в какой нет ни великой России, ни великой армии, ни великой литературы. Антигерой в любой момент готов поставить на кон и Россию, и армию, и литературу, лишь бы заметили, “чтобы хоть как-нибудь да пожить”. “Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?..”

Антигерой, не будучи кем-то или чем-то, не может существовать не проявляясь. Он представляет собой чистую явленность, одно только явление — без сущности. Его сущность есть его явление, его явление есть его сущность. Быть и казаться для подпольного — одно: если нет других, то нет и антигероя. Бытие антигероя является частью бытия других. Антигерой представляет собой чистую акциденцию, он есть другой для самого себя. Другой, его образ и бытие господствуют над антигероем. Другой — господин, антигерой — раб. Антигерой состоит в абсолютной зависимости от других и существовать без них не в состоянии, он идет к другому и стремится сделать себя нужным другому. Но другой должен принять антигероя, должен его услышать, а чтобы его понять, чтобы его воспринять, он должен совлечь с себя самого свою собственную сущность, стать самому человеком без плоти и без крови, стать самому ничем. Только при этих условиях он может услышать совершенно для него чуждые речи антигероя и войти с ним в контакт. И этого антигерой от него требует. Антигерой требует от героя оставить “труды и дни” и стать ничем для самого себя, он требует от него уподобления себе. Он “снимает непосредственность” героя, а вместе с ней часто сдирает с него кожу, подвергает пытке. Антигерой, не будучи в состоянии обойтись без другого, любит его, но его любовь есть его ненависть. Другой — часть самого антигероя, некий для него объект и средство, только образ в его сознании, персонаж романа его жизни, бледная тень и призрак, существо без плоти и крови. Чтобы быть с другим, антигерой должен быть вампиром, который пьет кровь другого. Антигерой — субстанция, другой для него — акциденция, часть его самого. Антигерой — господин над телом и душой другого, другой — раб антигероя.

Антигерой страдает от одиночества и от общения. Когда он один, он рвется к другим, когда он с другими, он рвется к самому себе. Он — личность, поскольку безличен, безличен, поскольку личность, раб, поскольку господин, господин, поскольку раб. Антигерой настроен на другого, на диалог с ним, структура его сознания абсолютно диалогична, но этот диалог он стремится закрыть, превратить его в монолог, оставив за собой последнее слово. Его сознание диалогично, поскольку монологично, монологично, поскольку диалогично.

Все существо антигероя лежит в плоскости отношений к другим и другому, но существо это абсолютно внеморально, абсолютно индифферентно к морали и не имеет с ней никаких точек соприкосновения. Все у антигероя сводится к тому, чтобы быть, чтобы обеспечить свое голое существование. Если при этом он не может обойтись без другого, то это еще не значит, что его проблемы имеют какое-то отношение к морали. Антигерой — вне морали, будучи в то же время без остатка погружен в отношения к другому. Его жизнь — по ту сторону добра и зла; он ничем не сумел сделаться, ни злым, ни добрым, и именно поэтому он не может обойтись без другого. Его проблемы — проблемы существования, проблемы онтологии, но проблемы онтологии приобретают вид и звучание проблем этики, не имея к последним никакого касательства. Для антигероя онтология является этикой, этика — онтологией.

Подпольный знает о себе, что он ничем не сумел сделаться, что он — ничто, что его нет, значит, он существует строго в той мере, в какой не существует, для него бытие есть небытие, жизнь тождественна смерти, существование есть сущность, активность есть пассивность, причина тождественна следствию, бытие — сознанию, свобода — необходимости, личное — общему, добро — злу, любовь — ненависти, истина — лжи. Но если противоположное тождественно, то это означает, что мы никогда не сможем понять возможности отношения между полюсами. Если даже жизнь есть смерть, то тогда все есть смерть и жизни вовсе нет. Если даже смерть есть жизнь, то тогда все есть жизнь и смерти вовсе нет. Если жизнь есть смерть, то жизни нет. Если смерть есть жизнь, то смерти нет. Между жизнью и смертью антигероя невозможен переход — потому что он не нужен. Между жизнью и смертью антигероя переход не нужен — потому что он невозможен, не является логической возможностью. Мы не можем захотеть перехода, потому что мы не можем понять самой его возможности. Переходы между противоположностями для антигероя совершаются без участия сознания: если бытие тождественно сознанию, то все есть бытие, сознания нет, переход совершается в абсолютной темноте: просто я нахожу себя сейчас — внутри жизни, а сейчас — внутри смерти. Если бытие тождественно сознанию, все есть сознание, все совершается на абсолютном свету: стоит мне подумать — и я внутри жизни, стоит мне подумать опять — и я внутри смерти. “Каприз” есть только мысль, абсолютная темнота “хотения” равна абсолютному свету “усиленного сознания”.

Расстояние между противоположными полюсами равно нулю и в то же время бесконечно. Если жизнь антигероя есть смерть, то он не знает ни подлинной жизни, ни подлинной смерти, поскольку таковые могут быть постигнуты только тогда, когда постигается отношение между ними, а равенство нуля и бесконечности как раз и означает абсолютную непостижимость отношения. Если сознание тождественно бытию, то антигерой не знает ни подлинного бытия, ни подлинного сознания: между ними нет отношения. Точно так же не знает он ни подлинного другого, ни подлинного себя. Если для него другой есть он сам, то ни он, ни кто-либо другой никогда не смогут отличить его от другого, никогда не смогут понять, когда речь у него о другом, когда о себе, видит ли он другого как другого или бесконечно смотрит в зеркало на свое собственное отражение. Ни мы, ни кто-либо другой никогда не сможет отличить его сны от его яви, не сможет сказать, когда он спит, когда бодрствует, вспоминает он или на ходу сочиняет, говорит правду или лжет: ведь ложь для него всегда тождественна правде, а выдумка — реальности. Мы никогда не сможем сказать, была ли на самом деле проститутка Лиза и весь чудовищный эпизод с ней, или это порождение его фантазии — вся его жизнь есть порождение фантазии и тем только и реальна.

“Записки из подполья” — та точка, к которой все сходится и которая все делает понятным, причем не только в русской литературе, но и в русской жизни, и в русской истории. То, что в русской классике было разведено по разным полюсам, здесь сведено воедино, и потому все встало на свои места. Антигерой является антигероем постольку, поскольку стоит по ту сторону “инерции” “штифтика в органном вале” и “инерции” “усиленного сознания”, “мертвых душ” и “лишнего человека”, по ту сторону жизни и смерти, истины и лжи, добра и зла. Антигерой — это также тот, кто стоит по ту сторону автора и героя, он является автором, поскольку является героем, героем, поскольку является автором. Антигерой по необходимости стоит также по ту сторону героя и читателя, он сам для себя герой и читатель в одно время. Это значит, что осмысленно читать, то есть понимать и воспринимать, “Записки из подполья” можно только изнутри “Записок...”: подполье открывается только подпольному. Его понимает в полной мере только тот, кто в нем живет, философия подполья есть философия абсолютная и постольку экзистенциальная, понимание подполья не может быть чисто теоретическим актом, а столько же и практическим. Подполье можно только выразить, его нельзя описать. Лучшей интерпретацией “Записок из подполья” могут быть только сами “Записки...”. Это означает, что понимание тут равно непониманию, а свет есть тьма. Это означает также, что подполье не может быть стянуто в фокус, оно всегда в раздвоении, в распадении на полюса, между которыми нет никакой средней точки, ничего объединяющего и примиряющего. Мы все, если мы понимаем подполье, стоим либо на одном полюсе, либо на другом, третьего не дано. Подполье неизбежно диалогизуется, нельзя говорить о нем, можно говорить только в нем и с ним. Дилемма тут очень проста. Либо ты понимаешь, о чем идет речь в этом заколдованном тексте, тогда ты внутри него и являешься его (со)творцом, либо ты вне его, тогда подполья для тебя не существует. (“Для всего внешнего Я — ничто”, — сказал немецкий философ Шеллинг: для него “Записки...” не остались бы тайной за семью печатями.) Всякий текст, имеющий отношение к “Запискам...”, должен быть продолжением “Записок...”, в том числе и этот. На всякое толкование нужно толкование — толкование второго порядка, на толкование второго порядка — толкование третьего порядка, и так далее до бесконечности. Подполье нельзя толковать, его можно только порождать. (Либо забыть, но тогда не о чем и разговаривать, надо всем встать и разойтись.)

Подполье делает понятным абсолютно все в русской мысли и русской истории в той мере, в какой это самое все является либо подступом к подполью, либо его развертыванием и продолжением. Подполье делает понятным и лишних людей, и мертвые души, и западничество с его сиамским близнецом, славянофильством, и русскую империю, возводимую на костях своих подданных — пожирающую самое себя, и “Третий Рим”, и Отечественные войны, войны всем “миром”, и “русский бунт, бессмысленный и беспощадный”, и русский коммунизм, и русскую “всечеловечность”, и русскую “почву”. Только на подполье должно быть основано понимание всех русских классических романов, от “Евгения Онегина” до “Братьев Карамазовых” и “Войны и мира” (даже “Войны и мира”, этих бесконечных вариаций на слова подпольного о дураках как любимых детях матери-природы). Подполье позволяет понять даже непонятное в русской внешней и внутренней политике “начиная от Всемирного потопа до Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих” и даже, рискнем предположить, времен гораздо ближе к нам стоящих…

Одного только подполье не дает никакой возможности понять — это как его преодолеть, как его “снять”, как из него вырваться. “Записки из подполья” — “неприятный текст” (С. Г. Бочаров)1. Текст неприятный, это даже мягко сказано, неприятны и все тексты, к которым он дает ключ, а это уже ставит вопрос о преодолении, но вопрос этот тут же должен быть снят, ибо возникает и возникнуть может только в подполье и изнутри подполья. Все это предусмотрено, все входит в правила игры: подполье и должно быть неприятным, оно так задумано и не может быть другим; о приятности тут не заботятся. Оно, подполье, само снимает свою “неприятность” — его утрированным, “усиленным” утверждением, оно утверждает и снимает самого себя в одно и то же время.

Нельзя снять то, что представляет собой перманентное самоснятие. Проблема преодоления подполья не может быть поставлена не потому, что кто-то кому-то затыкает рот или связывает руки, а потому, что не может быть даже помыслена. У подполья нет абсолютно никакой точки “вненаходимости”, с которой его можно было бы превзойти, преодолеть или подвергнуть отрицанию. Тот, кто стоит вне подполья, не может иметь о нем никакого представления, он его не может ни видеть, ни даже мыслить, поэтому не может и ставить вопрос о его преодолении. Тот же, кто стоит внутри подполья, тоже не может поставить этот вопрос, хотя и по причинам абсолютно противоположного свойства. Он не может мыслить альтернативы подполью, не может поверить в существование “дурака”. “Дурак” для него, то есть некто абсолютно невинный и целомудренный, есть чисто абстрактная возможность, существующая в недрах самогбо усиленного сознания, это — (несбыточная) мечта, специфическая утопия подполья. Ничего не может убедить подпольного в существовании “дурака”. Если люди кажутся “дураками”, то это непременно дураки для нас, но ни в коем случае не дураки для себя . Люди, по его исконному убеждению, могут только прикидываться дураками, но, будучи существами, наделенными сознанием, не могут проделывать это до бесконечности, любого дурака можно привести “в себя”, повысить градус его сознания, сделать из подпольного в себе подпольного для себя, актуализировать ту потенцию сознания, которая наличествует в любом человеческом существе.

Можно повысить градус сознания, даже и до степени “усиленного”, можно сделать самосознание “доминантой” жизни, нельзя только этот градус понизить . Нельзя по желанию сделаться дураком, нельзя обрести невинность собственными силами, нет карты, на которой была бы обозначена дорога в рай. (“Да и скучно в раю! Светскому человеку даже и неприлично”, — говаривал Федор Павлович Карамазов.)

Но если мы не понимаем, как можно выйти из подполья, то мы не понимаем ничего  — ни русской жизни, ни русской истории, ни русской литературы.