Новый Мир (№ 2 2008)

— Ты иди, баба Ксеня, я тут сам потихонечку. У тебя двуручка вроде была?

— Возьми, возьми, Миша, там у деда висит. — Она еще раз оглядела свою разруху. В тревожном утреннем солнце, пробившемся из-под темных мокрых туч, все стало еще виднее — и замятые кусты георгинов, и свежесломанные яблони и вишни. — Цветы-то, вот смотри, тут… — Баба Ксеня всегда говорила очень тихо.

Миша забрал двуручную пилу, сходил к себе в сарай, развел, наточил. Обе рукоятки скрепил меж собой палкой и аккуратно умотал изолентой. Чтоб не играла, когда один пилишь, и пошел уже было к тополю, но остановился.

Жутко захотелось курить, и острую пилу очень хотелось попробовать — должна бы хорошо пойти, — и курить. Это по привычке. Он всегда перед началом работы спокойно выкуривал сигарету. Как будто оттягивал удовольствие. А тут еще и волновался немного.

Он постоял, хмуря лоб и поглядывая на второй этаж, на окна своей квартиры, где у него лежали сигареты. От дома в тапочках и трико шел Геннадий Пустовалов. Роста он был поменьше среднего, но могучий волосатый торс его был прекрасен. Он только что закончил зарядку с гирями, которую делал каждый день, и был еще разгорячен. Щеки раскраснелись. В руках — ботинки и хороший костюм на вешалке. Из одного ботинка торчала щетка для костюма, из другого — для обуви.

Они работали в одном цехе. Геннадий — токарем, а Миша — фрезеровщиком, но если Миша и выглядел простым работягой, то Пустовалов не меньше чем главным инженером. Он всегда был красавцем и щеголем. И все бабы в доме своим мужикам ставили его в пример.

По воскресеньям Геннадий брился до синевы, чистил свой темный, в тонкую полоску костюм, ботинки, надевал светлую рубашку с галстуком и ехал в центр, “в город”. Возвращался вечером подвыпивший и подсаживался к мужикам, ломавшим стол доминошными костями. Пустовалов в домино не играл. Он был кандидатом в мастера спорта по шахматам. Заводской знаменитостью. В серьезных турнирах участвовал и даже в Москву и Ленинград несколько раз ездил. Он вообще относил себя к интеллигенции и с мужиками разговаривал снисходительно прищурившись.

— Здорово, Миша! — Голос у Пустовалова был низкий, солидный.

Редко с кем — даже с начальником цеха — он здоровался первым, а с Тихоновым здоровался. Тихонов, несмотря на весь свой рабоче-крестьянский вид, феноменально играл в шахматы. Легко и красиво играл. Как будто и бездумно, иногда и книжку читал, пока Геннадий, нахмурившись, листал задачники, ища помощи у великих. Но даже ничьи случались у них редко. Как такое могло быть? Теории Тихонов не знал, рассуждать и обсуждать тоже не любил, только морщился, когда Геннадий ходил плохо, предлагал переходить, а если тот настаивал, морщился еще сильнее, замирал на минуту, глядя на доску, и объявлял мат через столько-то ходов на такой-то клетке. И пока он играл, он был прекрасным Тихоновым с умными строгими глазами — Геннадий даже исподтишка любовался им, — но как только выигрывал и видел перед собой не фигуры, а красное от досады лицо Пустовалова, тут же превращался в Мишу — улыбался растерянно и виновато. Так глупо это выглядело, что Пустовалов откровенно презирал его в эту минуту. С его способностями да с моей внешностью и волей, думал частенько Геннадий, я бы в Москве сейчас жил. С Карповым играл бы.

Но Тихонов даже в первенстве завода не участвовал, которое Пустовалов выигрывал не глядя на доску.

— Здорово. — Миша стоял и думал о чем-то в смущении.

— Ты чего это с пилой? — Пустовалов держал голову прямо, крепкие свои рабочие плечи развернул и… хоть и не перед кем было, а все же хвастался костюмом на вешалке. Выставил его наотлет. Костюм был почти новый — к пятидесятилетию шил на заказ. Двубортный, брюки широкие, как у Михаила Ботвинника на одной фотографии.

Из подъезда вышел Тренкин. С рюкзаком и ружьем в чехле и собачьей миской в руках. Прошел, как будто прокрался мимо мужиков, мелко кивнул круглой, лысой почти головой. Буркнул “здрасте”.

— Здорово, Сань, — ответил Тихонов машинально, по-прежнему о чем-то думая. Геннадий не ответил, только посмотрел ему вслед.

Тренкин, который даже детей стеснялся в доме, чувствуя теперь взгляд со спины, шел как-то боком, расплескивая из миски.

— Охотничек... — повернулся Геннадий.

Тренкин открыл свой сарай, откуда с воем и визгом выскочил Казбек, которого во всем доме звали Саня — так они были похожи со своим хозяином. Пес был помесью легавой и гончей, ни на ту, ни на другую охоту не годился, но Тренкин его за что-то любил и всегда брал с собой. Никто не помнил, чтобы они что-то добывали.

Казбек, запрокинув голову и выпрыгивая из собственных лопаток, записал бешеный круг счастья, но, наткнувшись на упавший тополь, взвизгнул и, поджав хвост, кинулся к хозяину. Тренкин, сидевший на корточках у рюкзака, обернулся и, увидев тополь и сломанный забор, встал и испуганно глянул на мужиков.

— Покурю-ка я, Ген? — Тихонов как будто просил разрешения у Пустовалова.

— Ты, Миша, точно ребенок! Запретили ж! А пила-то зачем? Тебе теперь только пилить…

— Да вон. — Миша с привычной растерянной и виноватой улыбкой кивнул в сторону тополя. Куда ж, мол, деваться?

Геннадий только теперь заметил лежащее дерево. Прищурился на него красивыми темными глазами, зачем-то строго сдвинул черные брови и направился вроде и к тополю, но на самом деле — к бельевой веревке, на которой он всегда чистил костюм. И хотя мелькнула мысль, что помочь-то бы надо, Геннадий уверенно скакнул через нее конем. И тут же понял, что ход этот правильный. Сегодня у него не было времени.

Последние пять лет, после того как умерла у Пустовалова жена, у него всегда было несколько женщин. Все моложе его, все еще хорошенькие, и все его любили. И всё у него было строго, как в хорошей шахматной партии. Сегодня надо было успеть к двоим. Да и помылся он уже, и освежился одеколоном.

А Тихонов так с пилой и пошел за сигаретами. Хотя ему нельзя было курить. И по лестнице разрешалось подниматься только с отдыхом. Месяц назад у него был инфаркт, две недели он провалялся в шестой горбольнице и теперь сидел на больничном.

В палате Миша насмотрелся на доходяг, двое из них в одну ночь померли, и здорово испугался — курить бросил. За все время, пока лежал, может, пару раз пыхнул у кого-то, кто приходил проведать. Но когда уже вышел из больницы и докторов не стало, жутко потянуло. Он не выдержал, разрезал “Приму” на три ровные части и, чтобы не жечь губы, купил небольшой мундштучок. И курил, когда уж совсем невмоготу, — утром, после обеда и на ночь. Всего одна сигарета получалась — это, конечно, ничего. Даже доктору не стал говорить об этом.

Да и день сегодня был какой-то хороший. Он вчера взял в библиотеке шесть томов Толстого и читал до часу ночи. Проснулся в хорошем, радостном настроении. И тут тополь. Нельзя, конечно… Совсем нельзя было этого делать, была бы Ленка дома, так та не дала бы, но она сорвалась на один день к матери в деревню — потолок белить, и бабе Ксении можно было помочь. Он всегда им с дедом Моисеем помогал, а тут… без деда она не управится. Тихонов, с удовольствием щурясь на высокую голубую стопку книг, как бы обещая скоро вернуться, взял мундштук и три коротеньких сигареточки.