Новый Мир (№ 2 2009)

Встретившись взглядом с Любой, Муська осеклась, а потом стала улыбаться еще слаще. Но то, что еще вчера зацепило бы Любу, вдруг стало ей безразлично. Будто со смертью Анны Сергеевны, которая любила Любу — Люба это знала наверняка, то есть ей очень нужно было, чтобы это было наверняка, — так вот, будто со смертью Анны Сергеевны она вдруг выросла, стала лучше.

Когда засобирались расходиться, Аркадий Иванович встал, снова дернул узел галстука и сказал, что ждет всех на девять дней.

А на шестой день Аркадий Иванович пропал.

Утром Люба позвонила ему справиться, не надо ли чего, но трубку никто не брал. “Видать, в магазин пошел. И пусть пройдетси. Тошно дома одному-то, ясное дело”, — подумала Люба и переключилась на готовку обеда. В следующий раз она позвонила в пятом часу, после того как накормила Зойку и сама поела. И опять трубку никто не брал. Потом Люба вспомнила, что и вчера Аркадия Ивановича не видела.

Тогда Люба поняла, что надо зайти в квартиру. Но ключей у нее не было. Запасные ключи, на случай, если дверь захлопнется или еще что, Одинцовы держали напротив, у Латышевых. Меньше всего Любе хотелось общаться с Зинаидой, но делать нечего.

Дома оказался только доктор. Вместе они открыли дверь в квартиру Одинцовых.

— Аркадий Иванович, вы где? — неуверенно позвала Люба и тихонько двинулась вслед за доктором вглубь квартиры, заглядывая поочередно в ванную, туалет, кухню, потом в гостиную и спальню.

В темных незашторенных окнах Люба видела себя и доктора настороженно оглядывающими комнаты, словно старик Одинцов играл с ними в прятки и мог оказаться где угодно, хоть в платяном шкафу. Однако нигде Аркадия Ивановича не было. Люба вздохнула с облегчением — можно уйти: в отсутствие хозяев чужая квартира казалась таинственной и страшной.

Но доктор, к удивлению Любы, сел за разобранный еще с поминок Анны Сергеевны стол, осторожно отодвинул от края поднос со слабо звякнувшими рюмками и сказал не обычным, а, наверное, таким, каким разговаривал в своей больнице, тоном:

— Люба, голубушка, пожалуйста, позовите мужчин из двадцать второй.

Стоя в дверях гостиной, Люба слушала, как Латышев, старик Арсен и Григорий рассуждают, с чего, кроме уже сделанного заявления в милицию, начать поиски пропавшего Аркадия Ивановича. В это время зазвонил телефон. Некоторое время все молча смотрели на аппарат, и Люба почувствовала, как мелко-мелко задрожали у нее колени. Потом Латышев взял трубку.

Звонили из городского морга, куда днем доставили Одинцова, сказали, что кладбищенский рабочий нашел его утром сидящим возле могилы жены.

Таким образом, девятый день Анны Сергеевны совпал с похоронами самого Аркадия Ивановича.

Ноябрьские двойные похороны выбили Любу из накатанной колеи. “Что делать, старые, вот и помирають, время их пришло, вот и все”, — успокаивала себя Люба и не успокаивалась. Потом вспоминала, что год был високосным. “В этом все и дело, в високосном годе проклятом”, — опять успокаивала себя Люба и опять не успокаивалась.

Муська-живоглотка с Глафирой бегали втихаря в жилконтору справиться, что будет с освободившейся квартирой. Им было отвечено, что если за полгода никого из родственников не объявится и завещания никто не предъявит, тогда “вымороченная квартира” отойдет государству. Люба про хлопоты эти знала и, здороваясь с соседками, прятала усмешку. Вот только никак не могла взять в толк, почему квартира, в которой почти целую жизнь прожили хорошие люди, называется теперь таким болотно-омутным словом “вымороченная”. И слово “отойдет” тоже казалось ей странным. Точно говорили о покойнике…

Декабрь и январь были самыми нарядным месяцами, но и самыми трудными в Любином рабочем графике. Народ в преддверии праздников, казалось, прописался в торговом центре, и швабру свою Люба из рук не выпускала, подтирая грязную жижицу с парадно-скользкого пола, и даже на любимое развлечение “фейс-контроль” времени у нее совсем не оставалось.

Все неизвестно на чем и зачем долгоиграющие праздники народ блажил: пил, гулял и рвал разнокалиберные петарды под самыми окнами так, что Глафирины собаки от страха справляли большую и малую нужду прямо на пол.

Первые дни нового года посетителей в самом торговом центре было мало. Спросом пользовался в основном продовольственный супермаркет.

Третьего января, повытирав полдня грязь за вялошатающимся народом и передав вахту сменщице, Люба пошла домой.

На дороге, как раз между новостройкой и котельной с надписью “Смерть хачам!” стояли две машины, пожарная и милицейская, и толпилось изрядное количество праздных граждан.

“Допилися-догулялися”, — злорадной скороговоркой подумала Люба, как вдруг поняла, что обе машины имеют непосредственное отношение к углу нового дома. Точнее, к обувной мастерской, верхняя решетчатая дверь которой сегодня утром, как успела заметить Люба, была открыта, потому что Григорий имел обыкновение захватывать для работы часть выходных и праздничных дней. А теперь дверь в мастерскую валялась рядом, снятая с петель, а вся стена над мастерской, вплоть до окон первого этажа, была в копоти.

Отодвигая зевак, пожарных и милицию, Люба шла прямо на красную заградительную ленточку. “Петарда, что ли, попала, вот, говорила же я…” — хотя, что и кому говорила, Люба не знала.

— Гражданочка, здесь нельзя! — Милиционер перегородил ей дорогу, но Люба уже успела заглянуть за ленточку, туда, где внизу было черным-черно и плашмя лежала обуглившаяся дверь в подвальчик Григория.

— Вы знали потерпевшего? — Милиционер всматривался в белое, ничего не выражающее Любино лицо.

— Соседи мы его, — ответила Люба почему-то во множественном числе. — Соседи…

Милиционер записал Любину фамилию, адрес и сказал, что она может идти. Но идти она не могла, а все стояла на ватных ногах и смотрела в пустую черноту подвала. Потом кто-то взял ее за рукав и втянул в толпу. Это была Большая Тамара.

— Люба, что делается, Люба… — Толстые Тамарины губы тряслись, а из глаз одна за ругой выкатывались крупные слезы. — Бутылку с зажигательной смесью прямо внутрь кинули, душегубы. А дверь верхнюю чем-то заклинили.