Новый Мир ( № 2 2013)

На каждом ярусе лежали одетые в мундиры мертвые немцы. Нам были видны только подошвы их сапог. На каждом ярусе лежало их не менее двадцати. Было непонятно, кто их так плотно уложил. Над входом большими цифрами был написан трехзначный номер этой землянки. Рядом была точно такая же со следующим номером. Мы, ожидая возможной встречи с живыми немцами, молча вернулись на старую позицию. Наш дивизион был готов вести огонь, но противника не было видно.

Утром стало известно, что немецкая группировка, расположенная перед нами, капитулировала. Теперь мы могли при дневном свете рассмотреть, что же было в балке. Это был грандиозный госпиталь. По склону были проложены дороги на трех уровнях. Вдоль каждой дороги были врыты однотипные землянки, такие же, как та, что мы видели ночью. На третьем ярусе были видны четырехзначные номера землянок. И во всех землянках на двухъярусных нарах были уложены ровными рядами мертвые немцы. Этот госпиталь превратился в морг. Мертвых немцев было некому хоронить.

А рядом за деревней Алексеевка на чистом заснеженном поле ровными рядами уходили за горизонт тысячи деревянных крестов с немецкими касками.

К середине дня мимо нас по дороге начали движение колонны пленных немцев. Так 2 февраля в 1943 году на нашем участке под Сталинградом неожиданно закончились боевые действия.

[1] Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., «Агентство печати „Новости”», 1970, стр. 403.

Карикатура. «Человек в футляре» А. П. Чехова и «школьный классицизм» графа Д. А. Толстого

Булкина Инна Семеновна родилась в Киеве, закончила Тартуский университет, защитила PhD по теме «Киев в русской литературе первой трети XIX века». Постоянный автор журналов «Знамя», «НЛО», «ЕЖ» и сайта Polit.ua . Живет в Киеве.

Написанный в 1898 году «Человек в футляре» — один из самых известных и «нарицательных» чеховских рассказов: он сразу «ушел в пословицу», фактически оторвавшись от авторского смысла и контекста. Советская хрестоматия преподносила его как яркий образец «чеховского гротеска» и сатирического «обличения». Между тем в свое время А. П. Чудаков справедливо заметил, что рассказ этот «выдвигался в центр» из ошибочной предпосылки: к Чехову традиционное литературоведение подходило как к «создателю типов и типологий», и «Человек в футляре» в силу своей «нарицательности» казался едва ли не самым характерным. Однако он именно что нехарактерен, и «нарицательность для чеховских героев не правило, а исключение» [1] . Но в силу сложившейся школьной традиции, идущей еще от первого чеховского критика А. М. Скабичевского, о «Человеке в футляре» существует огромное количество однообразной риторической литературы с привычными «типологическими характеристиками» вроде «маленький человек» и «футлярные люди».

Обычно в этом контексте речь идет об «Учителе словесности» и так называемой «маленькой трилогии» о «футлярных людях», куда входят «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви». И «Учитель словесности», и «маленькая трилогия», как это обычно бывает у Чехова, — безнадежные истории о том, что «счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом» [2] . Но советский школьный канон по понятным причинам выдвигал вперед сатиру и типологию: в той логике, по которой выстраивалось каноническое советское литературоведение, Чехов всех своих «маленьких героев» извлекал из «гоголевской шинели». Типологические прочтения обычно сосредоточены на создании литературных и социальных рядов, зачастую — ложных. В случае «Человека в футляре» привычная литературная типология лишь затемняет исходный смысл: так, «человек в футляре» Беликов имеет довольно далекое отношение к «маленькому человеку» Башмачкину, хотя, как правило, типологический вектор проводится именно в этом направлении [3] .

В действительности перед нами не гротеск, но реальная карикатура на реальных «героев» школьной истории. Профессия Беликова — учитель греческого языка — выбрана неслучайно, с точки зрения исторического и общественного контекста, это ключевая деталь. Я здесь попытаюсь прокомментировать «школьный рассказ» с помощью источников «гимназического» порядка. Иными словами, мы прочитаем «Человека в футляре» как рассказ об учителе греческого языка, чей девиз «как бы чего не вышло» и который «держал в руках всю гимназию целых пятнадцать лет».

Чтобы понять, чем был греческий язык в русской гимназии конца XIX века, нужно вспомнить образовательную реформу графа Д. А. Толстого с ее приоритетом «классических языков», собственно то, что в истории российского образования получило название «школьного классицизма». «Классическая система» была разработана в середине 1860-х, главными идеологами ее были П. М. Леонтьев и М. Н. Катков, соответственно проводниками — связанные с ними издания «Русский вестник» и «Московские ведомости». Суть системы в том, что в основании всякого «умственного воспитания» должны находиться древние языки.

«Сколько нам известно, правительство наше признало классическую систему не только за лучшую, но за единственно возможную систему для гимназий. <…> Предполагается, что ребенок девяти или десяти лет не может избрать себе специальность; предполагается также, что прежде всякой специальности требуется воспитать ум и развить в нем те основные стихии, которые служат существенным условием для всякого умственного дела. Это предуготовительное умственное воспитание <…> имеет везде один и тот же характер; везде оно основано на обоих древних языках. И будущий филолог, и будущий юриспрудент, и будущий математик, и будущий естествоиспытатель, и будущий богослов, и будущий государственный человек получают везде одно и то же предварительное умственное воспитание...» [4]

Граф Д. А. Толстой, человек с репутацией твердого консерватора и эффективного бюрократа, становится министром просвещения в 1866 году, после неудавшегося покушения Каракозова и на фоне панических разговоров о нигилизме, социализме и анархизме. Он сумел преодолеть сопротивление большинства в Государственном совете, и в 1871 году проект Каткова и Леонтьева принял форму закона.

Как именно вводилась классическая система, как она воспринималась в гимназиях и какая обстановка сложилась вокруг нее? Характерное свидетельство находим в записках попечителя Казанского учебного округа П. Д. Шестакова:

«Маститый вельможа (который знал графа Д. А. Толстого еще маленьким и сердечно был расположен к нему) в разговоре с нами от души жалел графа, упрекая его за слишком быстрое введение классической системы, за крутые меры, с которыми вводился классицизм <…>: „Лучше бы, говорил этот много послуживший в свое время делу народного просвещения вельможа, лучше бы с самого начала идти постепенно, а то это дало повод многим высокопоставленным лицам и газетам обвинять графа Толстого и ставить на пьедестал реальные училища, которые вели только (?) к нигилизму”. Главное обвинение, возводившееся на него, состояло в том, что древние языки слишком тяжелым бременем ложатся на учеников, что они доступны только небольшому числу, что поэтому слишком малое число доходит до последнего класса» [5] .

Классическая система и классические гимназии стали синонимом «аристократизма», закрытого, охранительного образования, тогда как реальные училища ассоциировались с демократией и расширением прав. Смотрим далее:

«От многих высокопоставленных лиц нам случалось слышать, что „классическое образование — для меньшинства, а для большинства нужно другое”.

Дошло, наконец, до того, что один генерал-губернатор ходатайствовал о закрытии приготовительных при гимназиях классов как очагов нигилизма и социализма. „Приготовительные-де классы открывают низшим, бедным слоям доступ в гимназии и прогимназии, из этого-то материала образуются (якобы) нигилисты и социалисты”» [6] .