Новый Мир ( № 2 2013)

бабушка рассказывала

как мой дед, польский офицер

и она, снайпер женского батальона

познакомились в мае сорок пятого

аккордеон, вальс «Голубой Дунай»

кипенно-белая черемуха

очумелые соловьи [5]

Соединение верлибра и прозаического текста и раньше использовалось Екатериной Завершневой, но в «Высотке» особенный контраст достигается при переходах между голосом автора и голосами персонажей, когда после лирического фрагмента следует, например: «Вот и получается — пробки перегорели. Стэк оверфлоу. Ничего, заменим. Выспимся хотя бы одну ночь — и заменим… Короче, позвонишь, как прочухаешься».

Научная жизнь, с которой ассоциируется название романа (речь идет о главном здании МГУ, сокращенно — ГЗ), и время (1990-е), которое обещает нам аннотация, не то чтобы остаются за кадром — они с той или иной частотой в кадре присутствуют, но на грани кадра, даже не фоном, а рамкой. Представляется, что после мифологизации научной жизни в литературе и последующей деконструкции мифа освоение этой тематической области как бы начинается заново (на самом деле не без знания о том, что свято место не всегда было пусто) — с совершенно простых и потому требующих постоянных «пруфлинков» для эффекта документальности, «честного проигрывания» вещей, таких, как первая любовь, студенческие приключения и вечный женский вопрос «ЧТО МНЕ, СПРАШИВАЕТСЯ, СЕГОДНЯ НАДЕТЬ?!».

Елена ГОРШКОВА

Прямые вещи

Анастасия Афанасьева. Полый шар. М., «Русский Гулливер», 2012, 148 стр.

Поэзия Анастасии Афанасьевой проста и трудна. Так идет становление поэта: от книги к книге качества эти растут пропорционально. «Полый шар» и впрямь невесом, воздушен; плотные, длинные строки сборника «Голоса говорят» как будто свернулись в пружину. Пружина, подпрыгивающая с тонким дребезжаньем, и сквозная и сжатая, то ли рассеянно-легкая, то ли готовая туго выстрелить — вот образ стихов из новой книги. Спираль — простая, динамичная форма…

Ящерка бежит по траве,

По берегу, по горе, по реке,

По воздуху, по облаку и по слову,

По маленькой запятой.

Ящерка становится солнцем —

И светит собой.

Ящерка, солнышко,

Я — не такой,

Но все же — такой.

<…>

Я слышу:

Майлз Дэвис размахивает небесной трубой

Разламывается воздух

Распахивается — и

Свобода!

Если прежде голоса говорили , то теперь они больше выкликают, возглашают. Как в прямом смысле — назывными предложениями («Свет!»), так и в смысле побудительной динамики, обращенности, интонации воззвания («Смотри!»). Неслучаен Майлз Дэвис: по жанру тексты близятся к неканонической проповеди в стихах, к гимну, к спиричуэл: «Отчего я так счастлив, Господи, / Будто Майлза Дэвиса звучит труба?»

Ну а по содержанию? Перемещаясь от текста к тексту, скоро обнаруживаешь, что и впрямь находишься на поверхности шара, в каждой своей точке одинакового. Всей книгой как одной строфой или, лучше сказать, одним столбцом автор говорит с нами об отношениях человека и сущего, о том, что значит БЫТЬ. Вложив пружиной в пружину напряженное, почти исступленное желание быть, присутствовать. На пределе возможностей зрения, слуха и речи.

Я хочу, роза, сказать его,

роза, сказать, роза,

<…>

Ах, роза, смеяться — будто родиться.

Смехом смешной рассыпается смех,

будто смыкание в целое,

отчаяние смешивается

с радостью.

В радости пребывает вещь, в отчаянии — человек, который «один знает о времени», о своей смертности и о конечности розы; это знание и дар его, и проклятие. Радость приходит извне, она еще только должна быть принята, впущена туда, где одиночество человека уже разделяют отчаянье и свобода: «Свобода есть человек / А человек — есть».

«Человек обладает свободой не как свойством, а как раз наоборот: свобода, экзистентное, раскрывающееся бытие наличного [Dasein] владеет человеком и притом изначально, так что исключительно она гарантирует человечеству соотнесенность с сущим в целом…» [6] .

Словно вслед протестантским песнопениям, тексты Афанасьевой, вроде бы захлебываясь восторгом, сохраняют благочинность и кристальную здравость. Подлинный экстаз заговаривается. Если же приемлющее откровение «я» начнет заговариваться, рассосется философское ядро. Тем поэзия Афанасьевой и трудна: при кажущейся непосредственности, открытости нараспашку привычного чтения тут мало — необходимо считывание . Считать мы должны пунктирный рисунок философии Хайдеггера, естественно, пропущенной поэтом через личный опыт и особенности своего дара. Несколько циклов, составивших «Полый шар», можно увидеть как развернутый поэтический комментарий, но не конкретно к «Бытию и времени» или поздним работам, а к некоторому узнаваемому «сухому остатку» хайдеггеровской мудрости. Отсюда заданная, искусственная самодостаточная шаровидность, а стало быть, предсказуемость созданного в книге духовно-душевно-физического космоса.

Стараясь двигаться в русле прокаленной трагедией поэзии Целана и понимая, что имитировать трагедию непозволительно и невозможно, Афанасьева ставит на ее место то, что могло бы примирить Майлза Дэвиса и Хайдеггера — внезапное прозрение, прикосновение к подлинному бытию.

Кто же выдержит это сплошное движение вещей?

«Не вещей, жизни»

Поправляет

Кто поправляет,

Если не человек

«Понять направление, в каком вещь уже движется сама по себе, — значит увидеть ее смысл» [7] . Для Афанасьевой быть — значит принимать участие в мире, воспринимая его, а воспринимать — значит осуществлять; без человека смысл вещи не раскроется ей самой. «Близость», о которой пишет Хайдеггер, любовная взаимозависимость между человеком и тем, что окружает его, заострена до неразличимости: «Я смотрю на клен и становлюсь кленом; / Я смотрю на себя и становлюсь собой».

Афанасьева постоянно напоминает о том, что видеть и слышать — ответственность, что нет призвания выше, чем просто быть и, открывая глаза и слух, давать быть всему. «Человек не господин сущего. Человек пастух бытия» [8] .

Как странно: я трогаю кожу мира.

Сила, приди к нам, песня большая, приди к нам.

Горы, придите, придите, моря, снизойдите, боги.