Новый Мир (№ 3 2007)
Шрифт:
Запахи необыкновенно информативны. Но как запомнить запах, как сохранить его в памяти? Сознательное усилие здесь не поможет. Но если мы вдруг чувствуем тот самый запах, который чувствовали много лет назад, к нам нечаянно возвращается вся картина, возвращаются навсегда забытые и потерянные детали.
В том покое, в котором живет герой поэмы, когда нет никаких неотложных дел и случайные детали играют, как блики на поверхности озера, прожитая жизнь как будто отстаивается и видно далеко вглубь. Когда герой поэмы чувствует запах вишни, он вспоминает женщину в синем фартуке. Он видит ее.
...и
как ягоды качаются на ветках
и солнце пробивается сквозь листья.
Когда и где я встретил эту вишню?
......................................
И я, открыв калитку, захожу
в чужие огороды — обмирая
от страха, обрываю с веток
и слышу женский голос у ворот:
“Понравилась тебе чужая вишня?”
Женщина в синем фартуке останавливает мальчика, пододвигает к нему “бидон отборных ягод” и говорит: “Пока не съешь, не выпущу”… Мальчик ест растерянно, испуганно.
“Теперь ты понял?” — “Понял”. — “Ну, иди”.
Я встал из-за стола. “Постой. Умойся.
Куда же ты такой чумазый?”
Что же он понял? Мальчик не знает и не узнает никогда. Но навсегда запомнит…
Это поэма о случайных вещах: о рождении человека, об осе, которая садится на забытое на террасе пустое блюдо в потеках вишневого сока, о незнакомке в синем фартуке. Это — поэма о запахах и отзвуках, о тех обертонах бытия, которые делают жизнь единственной и только твоей.
По сравнению с первой книгой, которая была перенасыщена поэтическими и культурными аллюзиями, в “Жёлуде” отношение к культуре разительно меняется. Поэмы в первой книге — о лермонтовской “Тамани”, о пушкинских “холмах Грузии”, о Марине Цветаевой. Но в “Жёлуде” поэзия больше не кажется Шульпякову главной ценностью бытия, не вокруг поэтического слова вращается мир. Есть более важные вещи — и это те самые запахи, отзвуки, прикосновения.
Особенно отчетливо эта перемена чувствуется в поэме “Мураново”. Герой поэмы со своей спутницей попадает в музей-усадьбу Баратынского. Он заглядывает в темные окна и даже кого-то там видит, он припоминает строчку “Могучие и сумрачные дети”.
Герой поэмы цитирует последнюю строку из стихотворения Баратынского “На посев леса” (1842). Оно заканчивается так: “Отвергнул струны я, / Да хрящ другой мне будет плодоносен! / И вот ему несет рука моя / Зародыши елей, дубов и сосен. // И пусть! Простяся с лирою моей, / Я верую: ее заменят эти, / Поэзии таинственных скорбей, / Могучие и сумрачные дети!”
Это — прощание с лирой. Это — отказ. Это — объявление елей, дубов и сосен детьми поэзии. Эти строчки задают мотив поэмы Шульпякова “Мураново”. Герой поэмы говорит о Баратынском:
“Этот был женат удачно — большая
для русского поэта редкость.
Выстроил дом, занимался лесом.
Досками торговал, но разорился.
Написал Сумерки, лучшую книгу,
и был, судя по всему, счастлив.
Умер внезапно, в Неаполе. Ничего
толком не успел увидеть”.
И все? Почти. Спутница героя поэмы решает окунуться. Когда она выходит из воды,
Черные зрачки сосков, мокрая
арабская вязь на лбу. Прижалась
вся: бедрами, животом, грудью —
скользкие плечи в помарках ряски.
Одежда намокла, но сквозь холодный
хлопок хлынуло тепло. Оно
разливалось, как темное молоко,
по всему телу. И я закрыл глаза.
.......................................
А мы стояли на мокрых сходнях,
и теплый торфяной воздух
стягивал кожу, как бинт, все туже,
и боялись пошевелиться.
Так ведь это, наверное, и есть искомое мгновенье счастья, единственное, только тебе дарованное знание. И Баратынский это тоже знал.
Но отказ от веры в то, что, служа поэзии, ты служишь вечности, что одна твоя причастность этому служению уже достаточна для оправдания твоего бытия, — этот отказ трагический.
Окликни меня у Никитских ворот
и лишний билетик спроси по привычке.
“А помнишь, в Оладьях — вишневый компот
и как на домах поменяли таблички?”
Здесь были когда-то “Пельмени”
и водка бежала по вене
................................................
Повторного фильма последний сеанс!
В пустом кинозале скрипят половицы.
Но это кино было только про нас.
И эта комедия не повторится.
Да, мы все это сохраним в памяти, мы завещаем это единственное знание стихам, но стихи не более долговечны, чем посеянный Баратынским лес или сгоревшее летом 2006 года Мураново.
Если что и остается “чрез звуки лиры”, то тоже ненадолго. И это отчетливое осознание скоротечности бытия придает ему неожиданно острый вкус. Пока живет человек, пусть он хранит свое воспоминание о единственном жёлуде за шкафом, о запахе вишни, о прикосновении женского тела, о шелесте книжных страниц под кругом настольной лампы.