Новый Мир (№ 3 2011)
Шрифт:
всякой девице присниться, светлым ужасом полны.
Ах, дурила, снова пьян ты. Динь да дон, звенят куранты,
дон да динь, не спи, не спи в замерзающей степи
* *
*
Струятся слёзы матери, твердь спит.
Грач-феникс молча чистит перья.
Священник грех водой святой кропит.
Спокойный пекарь-подмастерье
запоминает
теплопроводность кирпича в заветном
нутре печи, глубокие желобки,
бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром
брачующиеся. Плотный известняк
не столь тяжёл, сколь косен, порист.
Скажи мне, отче, в наших поздних днях
есть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?
Лишь горе светлое гнездится между строк,
сквозит в словах непропечённых:
я царь, я раб, простуженный зверёк,
допустим, брошенный волчонок.
Не знает хлеба волк, не ведает зимы
метельный мотылёк. Пространство легче гелия.
А мельница скрипит, и печь дымит, и мы
поем осеннее веселье.
* *
*
Сказка, родной язык, забытая даже предками эпопея.
Брадобрей в отпуску бредёт вверх по тропинке, ведущей вниз.
В августе у нас не читают книг — только еженедельники поглупее,
и смакуют крепкий индийский с густыми пенками от варенья из
черноплодной рябины с яблоком. Тут, за семейным столом, все еще
живы — тем и бесценен этот снисходительный месяц, тем и хорош —
стар и млад, улыбаясь, дружно поют, озираясь на пламенеющий
востроносый закат. Ни новостей, ни роговой музыки. “Эй, не трожь! —
отбиваюсь от нелицеприятного времени. — Брось! Про твою осень
даже слушать не буду. Мы — врозь, ты только гниль, ржа…”
А оно державно приказывает: “Подъём!” И я, покаянно дрожа,
застываю, что муравей, в окаменевшей смоле среднерусских сосен.
* *
*
Всякий миг гражданин безымянный (как и все мы) в последний полёт
отправляется, грустный и пьяный не от водки паленой, а от
благодатного эндоморфина, порождённого верою в
мусульманские светлые вина и плексигласовых гурий (увы!),
или в дантовский ад восхитительный, или (в той же трилогии) рай,
далеко не такой убедительный, или в край (позабыл? повторяй!)
безразличного, сонного лотоса (нет, кувшинки) — прощай, говорит
он вещам своим, нечего попусту тосковать. Огорчён и небрит,
прощевай, говорит, зубочистка и трубка, спички и фунт табаку.
Ждет меня Богоматерь пречистая, больше с вами болтать не могу.
Но порой заглянувшего в тайную пустоту возвращают назад.
Не скажу — кто, нечто бескрайнее, или некто. Октябрь. Звездопад.
Тварь дрожащая прячется в норах, человеческий сын — под кустом.
Водородный взрывается порох, дети плачут, но я не о том,
я о выжившем, я об уроках возвращения. Спасшийся спит,
переправив спокойное око в область холода, медленных плит
ледяных — и его не заставишь ни осотом в овраге цвести,
ни на свалку компьютерных клавиш две бумажные розы нести.
* *
*
пряжа рогожа посох — и прах
вольно рассыпанный в смежных мирах
пороховая дорожка к звёздам
неутомимым розным
было да было светло и тепло
зеркало ртутное скалит стекло
что отражается в раме двойной
в раме сосновой в воде нефтяной?
в зеркале свечка коптит парафиновая
молча зима наступает рябиновая
и гуттаперчевый мальчик московский
ловит юродствуя мячик кремлёвский
действуй ристалище обречённого с крепким
пожалеть бы о терпком раз больше не о ком
я бы всё отдал любви, равнодушной дуре,
весь закопанный в торф сизый талант
ave, товарищ мой, morituri
te salutant
Очки Шуберта
Вальдемар Вебер
*
Очки Шуберта
Рассказы