Новый Мир (№ 4 2007)

Итак, в Москве, у заставы Ильича, проживает некий Степан Степанов, известный всем местным жителям:

От ворот и до ворот

Знал в районе весь народ,

Где работает Степанов,

Где прописан,

Как живет…2

Но почему автор поселил его именно здесь и чем герой так отличился, что знаком едва ли не каждому? Вряд ли дело лишь в том, что отзывчивый доброхот, эдакий верзила, если и не играющий в детские игры, то с сочувствием их наблюдающий, легко вникает в дела ребятишек:

…Потому что всех быстрее,

Без особенных трудов

Он снимал ребятам змея

С телеграфных проводов.

Для детей подобная отзывчивость — великая ценность, для взрослых — знак ценности неполной, стоит ли заниматься такой ерундой человеку солидному? И слова:

Все любили дядю Степу,

Уважали дядю Степу:

Был он самым лучшим другом

Всех ребят со всех дворов —

конечно, следует понимать как оценку детей, а не взрослых. Хотя знать дядю Степу действительно могут все. Ведь и взрослым любопытно, что за “фитиль” вечно болтается с ребятишками.

Значит, вернемся к тому, с чего и начали. Станем танцевать не от печки, так от угла, ибо “дом восемь дробь один” — явно угловой. Зато вопрос непростой: проживает ли Степанов в собственной комнате или снимает у хозяев угол (об отдельной квартире и мечтать не приходилось, а то, что он обитает не в общежитии, понятно по обстановке). Несмотря на впечатление полной ясности, конкретных деталей, по которым мы можем воссоздать образ жизни героя, очень мало.

Между тем наша задача — реконструировать, насколько это возможно, жизнь Степана Степанова. Уже то, что проживает он возле заставы Ильича, — показательно. Вряд ли автор просто подыскивал рифму к слову “каланча”. С. Михалков отлично владеет версификацией и способен зарифмовать то, что требуется, а не то, что само тянется к рифме.

Место, где живет герой поэмы, имеет название знаковое. И так оно и воспринималось. Недаром вокруг него шла борьба через три десятилетия, когда готовился к выходу на экран фильм М. Хуциева. Именно знаковость пытались снять, заменяя название фильма “Застава Ильича” и соответственно убирая отсылку к революционным традициям и идеалам, на нейтральное “Мне двадцать лет”. Хитрость заключалась еще и в том, что в сознании рядового человека пятидесятых годов название это еще недостаточно укрепилось, а потому воспринималось острее, чем ныне, когда хуциевский фильм сделался классикой.

Обратимся к другому примеру из практики советского кино, относящемуся примерно к тому же времени, что и фильм Хуциева. Там-то зафиксировано повседневное, общепринятое наименование тех самых мест. За кадром в фильме Я. Сегеля и Л. Кулиджанова “Дом, в котором я живу” (1957) звучит песня:

Тишина за Рогожской заставою,

Спят деревья у сонной реки.

Лишь составы бегут за составами

Да кого-то скликают гудки.

Строфа дублирует и звуковую дорожку, и изобразительный ряд — заводские трубы, дымы проходящих поездов. Застройке этого района отведено в картине важное место.

Для вящей полноты добавим, что — и это не случайное совпадение — сценарий фильма “Дом, в котором я живу” предназначался именно М. Хуциеву и перешел к другим режиссерам волею обстоятельств.

Не зря режиссеры поселили своих героев в этом районе. Не зря и стихотворец поселил своего героя в этом месте. Он многое хотел подчеркнуть и самим названием, и ассоциациями, им навеянными, он создавал для героя особый контекст. Район Рогожской заставы был старым рабочим районом, именно там находятся прославленный завод “Серп и молот” (в памяти старожилов — “Гужон”) и железнодорожная станция Москва-Сортировочная.

Автор окружает своего героя узнаваемыми реалиями. Более того, реалии оставались пусть и не новыми, но отчетливо ощущаемыми, эстетически и этически значимыми и через несколько десятилетий. Н. С. Хрущев, в силу возможностей пытаясь анализировать хуциевский фильм, недвусмысленно толковал символику: “Название фильма „Застава Ильича” аллегорично. Ведь само слово „застава” означало раньше „сторожевой отряд”. Да и теперь этим словом называются наши пограничные форпосты на рубежах страны. Видимо, надо полагать, что основные персонажи фильма и представляют собой передовые слои советской молодежи, которые непоколебимо стоят на страже завоеваний социалистической революции, заветов Ильича”3. Следуя этой логике, герой поэмы подходит, по мнению стихотворца, под такое тогда еще не высказанное определение, данное “передовой молодежи”.

Резонно спросить, а почему не рассматриваются другие объекты, связанные с именем и отчеством Ленина. Улиц и проспектов, так поименованных, было сколько угодно. Но стихотворец делал, по-видимому, упор все же на первом слове. Многие соименные объекты наводили на мысли отнюдь не торжественные. Литературовед В. Ф. Марков вспоминал стишок, популярный в довоенном Ленинграде:

В переулок Ильича

Не ходи без кирпича.

Уж такое хулиганское место.

Что-то вроде того, возможно, говорили и о столичном переулке Ильича, бывшем Казачьем (ныне обратно переименованном).

А здесь и “застава”, и новостройки, авангард нового быта, — и то и другое объединено названием. Район застраивается, про него говорят, он на виду и на слуху. Теперь понятно, что хотел вложить автор в немудреную с виду строчку. (Зато с топонимом застава Ильича все намного сложнее. Такого названия нет, есть загадочный гибрид — площадь Застава Ильича, — о котором в справочниках говорится туманно и сбивчиво.)

Следует подчеркнуть, что и упоминания о работе, прописке, образе жизни героя — отнюдь не пустой звук. Историк, рассматривавший вопросы повседневной жизни в СССР, отмечает: “С конца st1:metricconverter productid="1932 г" 1932 г /st1:metricconverter ., после того как вновь были введены внутренние паспорта и городская прописка, жителям больших городов требовалось иметь вид на жительство, выдававшийся отделами органов внутренних дел. В домах с отдельными квартирами обязанность регистрировать жильцов была возложена на управдомов и правление кооперативов”4. Следовательно, по видимости неуместное в детской поэзии уточнение о прописке даже не избыточно, это констатация неотменимого факта.

И столь же реалистична — до жестокости — проблема самой жилплощади. Жизненное пространство все сильнее сжималось, от st1:metricconverter productid="8 кв. м" 8 кв. м /st1:metricconverter на человека в 1924 году до st1:metricconverter productid="5,5 кв. м" 5,5 кв. м /st1:metricconverter в 1930-м и st1:metricconverter productid="4 кв. м" 4 кв. м /st1:metricconverter в 1940-м. Жилье по большей части было ведомственным, тенденция эта выходила на первый план, в том числе и для Москвы тридцатых годов. Если в двадцатые годы ведомственное жилье составляло 25 процентов, то в сороковые — уже 40 процентов. “Даже на таком элитном московском заводе, как „Серп и молот”, 60 процентов рабочих в st1:metricconverter productid="1937 г" 1937 г /st1:metricconverter . жили в общежитиях того или иного рода”5, притом основная форма общежитий для рабочих и студентов — это бараки. Оформленный в виде особого постановления в 1934 году запрет Моссовета ничего не изменил, бараки продолжали строить, их было более 5000, а цифра все росла.

Конечно, дядя Степа жил отнюдь не в бараке (вспомним, он принимает с утра холодный душ, тогда как о существовании ванных большинство моск­вичей узнали только в шестидесятых), но житейские тяготы знакомы и ему. Нехватка элементарных продуктов (карточная система действовала по 1935 год включительно) усугублялась нехваткой элементарных вещей, в том числе одежды и обуви (из-за массового забоя скота возник дефицит кожи). Качество приобретенных по чудесному стечению обстоятельств вещей было ниже всякой критики. Отчасти в этом смысле, а не только из-за вели­каньих размеров героя и следует понимать стихи о покупке дядей Степой одежды: