Новый Мир (№ 4 2007)

Светофор рукой достал,

В серединку заглянул,

Что-то где-то подвернул…

В то же самое мгновенье

Загорелся нужный свет.

Восстановлено движенье,

Никаких заторов нет!

После этого детвора его называет уже не “Маяк”, а “Светофор”.

Как видим, все функции героя, на уровне значимых эпизодов упомянутые в первой части, во второй дублированы, пусть и определены иным контекстом.

У дяди Степы — милиционера задача не карательная, а надзирательная, контрольная, и тем не менее за ним привычно закреплена функция регулирующая, отлаживающая, хотя в его должностные обязанности ничего подобного не входит: дядя Степа чинит светофор (становясь как бы новым предохранителем, который заменяют, чтобы прибор продолжал работать). Находясь на посту, он регулирует ту или иную житейскую ситуацию: помог потерявшемуся малышу найти маму, и “не распалася семья”, приструнил хулигана, который не хотел платить деньги в кассу, и тот заплатил.

Центральный эпизод второй части требует особого рассмотрения.

Шли ребята мимо зданья,

Что на площади Восстанья,

Вдруг глядят — стоит Степан,

Их любимый великан!

Все застыли в удивленье:

— Дядя Степа! Это вы?

Здесь не ваше отделенье

И не ваш район Москвы!

Укажем, что, кроме прочего, в словах ребят вновь отмечена статичность героя, неотъемлемое его качество — он даже переместиться никуда не может, привязан к своему району и своему отделению, но не в этом суть.

Можно предположить, что ребята, которые знают, где служит дядя Степа и даже его отделение милиции, сами живут поблизости оттуда, а на площадь Восстания попали случайно (ну, например, собрались в зоопарк). Почему же здесь оказался дядя Степа? Он отвечает, как всегда, неопределенно:

Дядя Степа козырнул,

Улыбнулся, подмигнул:

— Получил я пост почетный!

И теперь на мостовой,

Там, где дом стоит высотный,

Есть высотный постовой!

По логике вещей, вертикальная доминанта, которой является высотка на площади Восстания, и впрямь требует соизмеримого с ней окружения, “высотного постового”. Но это частность, куда важнее, что и само высотное здание появилось не случайно. Задуманное в качестве сопровождения вертикали Дворца Советов, “ожерелье из восьми вертикалей выявляет центральное ядро столицы; их тщательно продуманное расположение связано как с топо­графией города, так и со структурой его плана”21 (восьмое здание, которое должно бы располагаться в Зарядье, не было построено, как, собственно, и Дворец Советов).

Здание, упомянутое в поэме, по-своему примечательно: “Высотный жилой дом на площади Восстания (1950 — 1954, архитекторы М. Посохин и А. Мндоянц, инженер М. Вохомский) образует эффектное завершение больших отрезков Садового кольца и радиальных улиц; он господствует над лежащей на пониженных участках территорией зоопарка и кварталами Красной Пресни. Крылья здания крутыми террасами поднимаются на 18 этажей, 22 этажа имеет центральный объем, над которым до st1:metricconverter productid="160 м" 160 м /st1:metricconverter поднимается восьмигранная башня со шпилем-шатром. 452 квартиры заключает в себе это сооружение. Уступы крыльев обеспечили переход от мощного главного массива к окружающей застройке”22. Кстати, выстроено оно как раз напротив дома, где жил в период создания поэмы и живет по сей день Сергей Михалков. Адрес формально мог смениться из-за переименований или изменения нумерации домов, но и дом и квартира остались прежними.

Впрочем, и это не главное. И чтобы ввести читателя в суть дела, нужен экскурс в историю.

Нехватка личного состава в милиции после войны и низкий уровень его подготовки требовали экстренных мер — и организационных, и воспитательных. Как указывает исследователь, “стержнем массового патриотического воспитания должна была явиться идея „московского патриотизма”, на что в одном из своих публичных выступлений st1:metricconverter productid="1947 г" 1947 г /st1:metricconverter . прямо указал секретарь ЦК ВКП(б) Г. М. Попов. В этой же речи содержалось знаковое определение Москвы как центра „славянского мира””23. Ряд мероприятий был приурочен к празднованию 800-летия Москвы, которое должно было отмечаться в 1947 году, к январю того же 1947-го относится и закрытое правительственное постановление о строительстве восьми московских небоскребов. Следующий этап — переход от пропаганды “московского патриотизма”, в силу политических обстоятельств себя изжившего, к общероссийскому патриотизму — обозначился весной 1949 года. Но и новые действия по улучшению работы милиции, а также по комплектации и подбору кадров ничего не дали. По­следовали Постановление Совета Министров СССР от 27 августа 1953 года, а также приказ МВД СССР от 17 сентября 1953 года, опять-таки связанные с реорганизационными вопросами, при этом, что очень немаловажно, в сделанном незадолго до того докладе начальника Политотдела ГУМ И. А. Кожина кроме прочих мер предлагалось разрешить выпуск всесоюзного милицейского журнала и оказать содействие творческим работникам в создании литературных произведений и художественных кинофильмов о милиции.

Не станем занимать читателей более подробным изложением мер, предпринятых и руководством страны, и руководством органов милиции. Довольно сказать, что реорганизация повлекла за собой столь важные последствия, как вывод милиции из системы МГБ, а также снижение уровня преступности, которая к тому моменту сильно выросла (особенно сказалась проведенная Л. П. Бе­рией амнистия 1953 года, когда на свободу были выпущены многочисленные бандиты и убийцы; политических заключенных и осужденных по бытовым статьям амнистия не коснулась). Сказалась эта деятельность и на художественной продукции: вышли на экран классические советские фильмы о милиции, появились книги о ней. Вышла в свет и вторая часть поэмы — “Дядя Степа — милиционер”.

В тексте ее запечатлелись перипетии государственной идеологии, спроецированной на милицейское строительство. Из московского божества дядя Степа — с изменением идеологической доктрины — автоматически переходит в ранг божества государственного (солярность героя подчеркивает знак, расположенный на уровне пупа, — блестящий герб на пряжке ремня, другой знак — кокарда).

И сейчас средь великанов,

Тех, что знает вся страна,

Жив-здоров Степан Степанов —

Бывший флотский старшина.

Он шагает по району

От двора и до двора,

И опять на нем погоны,

С пистолетом кобура.

Вписанное в “общегосударственное”, “московское” осталось, недаром вновь упоминаются дворы (к шестидесятым годам все более размыкавшиеся вовне, в городское целое: не запирались на ночь ворота, да и сами воротные створки исчезали, в стенах оставались торчать массивные и никчемные желез­ные петли). В поведении дяди Степы обнаруживается неожиданный патер­нализм: “Посмотри вокруг, сынок!” — говорит он мальчику, потерявшемуся на вокзале, что в некотором смысле предопределяет изменение его собственного жизненного статуса. Придет момент, и дядя Степа наконец-то станет отцом.

Тут и следовало бы закончить. Бессобытийные третья и четвертая части поэмы — “Дядя Степа и Егор” и “Дядя Степа — ветеран” — качественно отличаются от предыдущих частей; их можно расценивать как обширные вставки перед концовкой, пусть и лишенной каких-либо художественных достоинств, однако логично связанной с предыдущим текстом.

Герой жил и взрослел вместе со страной, вместе со страной погрузился он и в старость, схожую с детством. Напомним, что четвертая часть опубликована 1 июня 1981 года в газете “Правда”. Это период, впоследствии поименованный застоем, обильный фольклор которого так и сяк варьировал сюжет о впавшем в детство Л. И. Брежневе.

Дядя Степа общается только с детьми, слегка презирает ровесников-ветеранов, забивающих козла. Но и его положение в мире изменилось — вырос ли мир, герой ли уменьшился. Он летит в Париж по путевке, расположившись в пассажирском кресле, хотя узкие промежутки между рядами кресел не слишком удобны и для обычного пассажира.

Шутку переводчика в парижском эпизоде, что дядя Степа чуть пониже Эйфелевой башни, следует понимать именно как шутку. И как жест вежливости надо воспринимать утверждение, что его

…повсюду называли

По-французски — “Великан”.

Пройдет всего несколько лет до начала исторического периода с названием “perestroika”, и герой окончательно отступит на задний план.

И все же не надо обвинять автора в конъюнктурности и при­укра­шивании неприглядной действительности. Феномен С. Михалкова — и его знаменитого героя — в том, что и герой, и его создатель вполне искренно и органично вписывались в любой исторический период. Приведем один косвенный аргумент: отрезок с 1934 по 1936 год стал первым более или менее сытым периодом после свертывания нэпа. Была даже отменена, совсем ненадолго, карточная система. В этот маленький временной промежуток и успел появиться дядя Степа, знакомый каждому с детства, будь ты читатель, будь ты слушатель.