Новый Мир (№ 4 2007)

Опять провокативная двойственность, как в “Феминизме...”. С одной стороны, налицо то самое пространство свободы, где сакральные знаки всех религий сведены к гламурным украшениям, и именно в этом состоянии “всем хорошо”. С другой стороны, тонкие смыслы слов и символов в такой микс-культуре уже не улавливаются, они безвозвратно потеряны (скажем, санскрит не имеет отношения к экуменизму, но это мало волнует говорящего), отчего не утратившим языка читателям становится грустно.

Циклы “Конспективные изложения”, “Безблагодатность дара” точно так же работают не только со штампами массового сознания, но и с теми смыслами, которые за ними стоят.

Забавен “Фестиваль верлибра” — череда узнаваемых шаржей на голых королей, всегда готовых постоять перед прицелом телевизионщиков, в то время как автор хороших стихов тихо уходит, и его уже не догнать. А может быть, это и автошарж?

“Гимнические песни” и парадоксальны, и в глубине ироничны. Это же чистые перевертыши — например: “Что может быть уютней / бездны отчаяния” — или: “Что может быть комфортней / затяжной депрессии”. “Слабые духом действуют” — со знаком плюс это понимать или со знаком минус? А как хотите, по-разному.

Третья часть книги так и называется — “Разночтения”. Хотя читается она как раз совершенно однозначно: порезвились на манеже — и хватит. Никаких верлибров. Здесь Елагина опять возвращается к традиционному стиху, который после ярких и эпатажных текстов второй части кажется еще более скромным и приглушенным.

Справедливости я ожидала от Бога

И радости от бытия,

Но сказал мне голос: не слишком ли много

Желаешь ты, дщерь моя?

Искомого рая не существует в природе, но вера в “пасхальное чудо” не изменяет нам. Так и происходит жизнь — как есть, “не благодаря, а вопреки”, зато в процессе движения обнажается другой горизонт, другое пространство — где можно “как молитвы, всласть, твердить стихотворенья”, где “мы пред Богом одни”.

Героиня Елагиной помнит о вечности (“Там всех своих трудов глухое дребезжанье / В предбаннике сложи и выйди нагишом”) и не стыдится говорить об этом с пафосом, хотя и о занозе-загадке, “зазоре разночтенья”, не забывает. Но черно-белую маску клоунесса уже сняла, теперь все всерьез, поэтому конец книги звучит совсем в другой тональности, поэтому вместо “недоумений Федры” слышится благодарность всему, что рядом:

Благословенно вечное усилие,

Благословенно пишущих обилие

И вовремя пришедшее письмо,

Благословенно нежное участие,

По сути, заменяющее счастие,

А может быть, и счастие само.

В заключительном стихотворении она с благородной простотой выбирает путь Марфы:

…Не сотрясая мирозданья

И неба не тревожа тишь,

Ты духа укрепляешь зданье

И дерево души растишь.

.............................

Работа лечит, как лекарство:

Вари, стирай да убирай,

Домашнее спасая царство,

Твори труда невидный рай.

Такой вот сделан дерзкий виток, а после него — возвращение, но уже на новый уровень. Но если такое понимание авторской задачи вытекает именно из композиционного построения, то в отношении поэтической манеры не все так уж очевидно. Поэкспериментировав на поле свободного стиха, автор вновь обращается к привычной силлаботонике, но теперь она почему-то выглядит слишком предсказуемой и однозначной. Слабеет подтекст, исчезает парадоксальность. Иногда рамки традиционной поэтики Елагиной мешают, и в пылу спора она позволяет себе то неточные рифмы (“правок — помарок”), то неуклюжие инверсии (“человечий неуместен где наряд”). Стихи ее очень логичны — излишняя линейность, не подкрепленная всем арсеналом “классики”, сушит их ткань. Нет здесь дальних ветвящихся ассоциаций, нет словесных неожиданностей. Такое впечатление, что Елагина, увлекшись смыслами, пренебрегает возможностями звука или в угоду ритму заполняет пространство провисающими строками: “Как песнь, что нежно нашептала муза, / в самозабвении смежив, как ангел, очи”.

Правда, образность у поэтессы оригинальна, но что стоит за ней?

Душа гола, как кукла вуду.

И воет, воет ветр ночной...

Нестандартно? Да. Органично? Вряд ли (даже произнести сочетание как-кук трудно). В некоторых стихах образы претендуют на оригинальность, но по существу пусты: “пейзаж с точки зрения леса” или “портрет с точки зрения носа”. Или: “Время — это Бог, неощущаемый, как чужие усы” — кажется, что неожиданное сравнение здесь просто подтянуто к рифме “часы”. Или почему сменивших коня ждет “улов” — тогда уж сменить надо было невод. Ее верлибры звучат свободней и чище.

Но мне у поэтессы интересно другое — диапазон голоса, его амплитуда — лексическая, эмоциональная, логическая. Общепоэтическая лексика у нее может сочетаться с современной, и тогда плохая погода — это просто “Господь отключил свой мобильный”. Об одном и том же она цедит сухо: “дефицит эмоционального фона”, и тут же откровенно признается: “больно”. Высокопарное “упование на милосердье Божие” соседствует с эпатажными прозаизмами типа “регистраторша генитальных особенностей, / по всем правилам / гламурного мейнстрима / разыгрывающая порочность, / но при этом являющая / острую вербальную фригидность”.

Не то чтобы мне была близка такая поэтика. Я-то как раз предпочитаю искать магию больше в музыке, чем в семантике, да и радуют мой слух скорее привычные созвучия. А у Елены Елагиной музыки мало, но напряжен вектор смысла, хотя Бродский и говорил, что вычленение содержания не идет поэзии на пользу.

Но мной движет конкретное любопытство — желание найти еще одного человека, говорящего на похожем языке. И еще — интересует жест и стратегия, с поколенческих, так сказать, позиций. Нужно быть бесстрашной, чтобы предъявлять свои экзистенциальные проблемы, двигаясь при этом поперек общего культурного потока. “Безумство храбрых” в каком-то смысле.

Удалась ли попытка? Не знаю. Но у меня она вызывает уважение.

Ирина ВАСИЛЬКОВА.

1 Елена Елагина. Гелиофобия. Книга стихов. СПб., «Журнал „Звезда”», 2004, 142 стр. («Urbi». Литературный альманах. Выпуск сорок шестой. Серия «Новый Орфей» /14/).

Полный Стоппард

Том Стоппард. Берег Утопии. Драматургическая трилогия. Перевод с английского

А. Островского и С. Островского. М., “Иностранка”, 2006, 479 стр.

Начало трилогии английского драматурга Тома Стоппарда “Берег Утопии” — сороковые годы XIX века… Кладезь сюжетов русской классической литературы. Русские классики — они что делали? Брали историю, характеры, ситуацию, бывшие тогда, в сороковые, и наколачивали их современным “шестидесятническим” содержанием, такую делали “машину времени”, что ли? Тургеневские девушки — они кто? Сестры Бакунины, о которых Стоппард пишет в первой части своей трилогии, — их Тургенев наблюдал, запоминал, чтобы потом смоделировать в другом времени, в другой обстановке. Так что — не чужой для нас материал. Нет, не чужой.