Новый Мир (№ 4 2009)

Так, предысторией одного из героев служит рассказ “Красная пленка”, впоследствии давший название новой книге. Сам по себе он очень даже неплох, но, втиснутый в роман, выглядит неуместно. Из курьеза, приключившегося с недоумком в детстве (хотел сделать фотографии одноклассницы голышом, чтобы ее опозорить, да сам предстал пред классом в голом виде), никак не вытекает гениальная способность бомжа-дебила конструировать взрывные устройства. Впрочем, характеров в романе нет. Герои-функции, родом из комиксов. Логики тоже немного. Русское язычество, которому предан киллер Львов-Льнов (воспитанный дедом в идиллической пряничной деревне с укладом тысячелетней давности, где покойника не в земле хоронят, а погребальный дом строят, а неудачного младенца с песнями и плясками в реку кидают), и православный фундаментализм священника Цыбашева оказываются союзниками в борьбе против духовной заразы, с разных концов через интеллигенцию наплывающей на Русь. Это с какой же стати?

И вот два супермена, нашедшие друг друга благодаря насилию, учиненному автором над историей, логикой и сюжетом, вместе со своими оруженосцами направо и налево убивают всех, кого заподозрили в искажении строгого православия, и мечтают сбросить атомную бомбу на Шамбалу. Любимое орудие терминатора Львова — топор по имени “Мень”. Главный противник — демон Pasternak, взявший под свои перепончатые крылья всю мировую нечисть.

Все было нацелено на скандал. Но особого скандала не получилось. Не помог даже Владимир Бондаренко, истолковавший действия двух маньяков, оставляющих за собой гору трупов, как трагическую борьбу праведных героев, искореняющих либеральный сатанизм на Руси, и пообещавший в заключение: “Место православной инквизиции у нас еще впереди” (“Завтра”, 2003, 15 июля). Невольно пожалеешь Церковь — вот уж непрошеные союзнички...

Лев Данилкин же, возвестивший явление нового Гоголя, явно смутился, увидев, что за птица вылупилась из приглянувшегося ему яичка, покаялся в склонности к гиперболизации (даже употребил по отношению к некогда расхваленной книге уничижительный глагол “нацарапал”) и констатировал:

“В злобном — жлобском — романе „Pasternak” есть что-то фашистское; на черный юмор это не спишешь. Это только поначалу Елизаров кажется озорным остроумцем, младо-Сорокиным; ближе к финалу автор — угрюмый мракобес, сам, похоже, далекий от состояния полной вменяемости” (“Афиша”, 2003,

3 июня).

На сей раз диагноз, поставленный Данилкиным, полностью совпал с моим. За одним исключением: Данилкину показалось, что развенчать Пастернака как поэта Елизарову все же удалось: “„Сестру мою жизнь” после этого текста без смеха не перечитаешь”. Это умозаключение покоится на нескольких страничках антипастернаковского памфлета, который многие посчитали беспощадным, остроумным и убийственным для Пастернака. Псевдолитературоведческий отрывок был напечатан в газете “Завтра”, перепечатан в “Дне литературы”, появился в Интернете на множестве ресурсов, стал порхать по блогам, собирая сочувственные комменты, и до сих пор пересказывается писателем Елизаровым в разных интервью уже от своего имени. В романе этот текст рождается в сознании героя — священника Цыбашева. Именно он в бытность свою студентом-филологом делает открытие: поэт Пастернак коверкает русский язык. “Сколько ни в чем не повинных слов русского языка страдало от жестоких побоев и ударений. За местоимение „твои” приняло муку „хво и ”. По преступному сговору с поэтом „художница пачкала красками тр а ву”, чтобы получить „отраву”. „Гамлет” наверняка не подозревал, что „храмлет” (очевидно, хромает). Рожденные избавлять от страданий, „страдали... осенние госпит а ли”. „Сектор” превращал нектар в „н е ктар””.

Написано размашисто и бойко, я могла бы даже сказать — остроумно, если б не одно: все обвинения обнаруживают филологическую безграмотность обвинителя. А ведь что автор, что его герой — оба выпускники филфака. Неужели они не уяснили, что нет ничего более изменчивого в русском языке, чем ударения?

Хвои" в стихотворении Пастернака отнюдь не мучились, а безмятежно вели себя в соответствии с орфоэпической нормой своего времени, зафиксированной в словаре Даля и дожившей до словаря Ушакова (1940); госпита"ли в 1917 году, когда было написано стихотворение “Давай ронять слова”, еще не знали о грядущем напоре революционных солдатских масс, которые объявят устаревшей рифму госпита"ль (гошпита"ль) — жаль (использованную, к примеру, Лермонтовым в юнкерской поэме) и под угрозой применения огнестрельного оружия заставят лингвистов подчиниться. Ударение госпита"ль , госпита"ли, у Даля нормативное, Ушаков снабжает пометой “устар.”. (Здесь и далее в цитатах курсив и ударение мои. — А. Л. )

Не"ктар раскрывает у Пастернака объятия рифме сектор, не подозревая о том, что они будут объявлены преступными, с той же готовностью, как в цветаевском переводе Бодлера “нездешней лести не"ктар ” откликается на совет: “Плыви к своей Электре”. XIX век не знал иного ударения. “Народ, вкусивший раз твой не"ктар освященный, / Все ищет вновь упиться им”, — писал Пушкин о свободе в знаменитом стихотворении “Андрей Шенье”, которое изучают в школе, Лермонтов советовал: “ Не"ктар пей часов веселых” (“Совет”), Николай Гумилев благословлял “слова жестокие любви, / Рождающие огнь мгновенный / В текущей не"ктаром крови!” (“Поэт ленив, хоть лебединый...”).

Советский народ решил говорить некта"р . Лингвисты долго держали оборону. У Ушакова еще в 1940 году находим: не"ктар и (реже) некта"р . Поэты, получившие дореволюционное образование, сопротивлялись еще дольше. “Реки текли молока, струились и не"ктара реки”, — переводил С. Шервинский Овидия. “И в жажде познанья приникли уста / к той чаше, где в не"ктар отрава влита”, — переводила Ахматова Рабиндраната Тагора.

Пастернак произносил слово не"ктар так, как произносили его все русские поэты, от Пушкина до Ахматовой, а не так, как произносили его шариковы. Но он вовсе не был снобом и не брезговал простонародным ударением, таким, как тра"ву . В этом он не был одинок. “ Тра"ву кушаем, век на ща"веле”, — пел Владимир Высоцкий. Марина Цветаева рассказывала, как “в пышную тра"ву ушел с головой / Маленький Эрик-пастух” (“Дама в голубом”), а Ходасевич и вовсе зарифмовал тра"ву и заба"ву (“Бедные рифмы”).

Странно, что священник Цыбашев не знает слова храмлет : ведь, прежде чем убить митрополита, нарушившего чистоту православия, Цыбашев цитирует слова из Послания апостола Павла к коринфянам: “Дары различны, но Дух один и тот же”. Что ж он не прочел следующее послание? Ему куда больше пригодилось бы другое знаменитое изречение Апостола: “Не выдерживает пробы, кто или в вере храмлет, или в жизни по вере слаб”. Послания апостола Павла штудируют в семинариях столь же тщательно, как в советской школе “Евгения Онегина”. Герой Елизарова, правда, в семинарии не учился. Зато он был студентом-филологом, сдавал экзамен по старославянскому. Получается, что и в богословии он нетверд, и в старославянском храмлет. Тут уместно вспомнить восклицание пророка Илии: “Доколе вы храмлете на обе плесне вашы?” (3 Кн. Царств, 18:21) — и отправить неуча за толкованием смысла знаменитого изречения к Иоанну Златоусту, св. Филарету или Кириллу Александрийскому, — все они в церковнославянских переводах используют слово храмлет .

Другое дело, если б Цыбашев задал себе вопрос: форма храмлет у Пастернака — это церковнославянизм или просторечие, как в приведенной Далем пословице: “На голове чирей, а ногой храмлет”? (Кстати, пастернаковская строка “где лгут слова и красноречье храмлет” о хромоте датского принца умалчивает.)

Но словарями на филфаке студент, видно, не научился пользоваться. Зато пуристского апломба у него хоть отбавляй. “Ради сомнительной рифмы к „ветер” наречие „невтерпеж” безжалостно усекалось до „невтерпь”. „Личики” кастрировались до „личек”, иначе не клеилось с „яичек”. Были „щиколки” вместо „щиколотки”; подрезанное в голове — „вдогад” ради „напрокат”. Попадались и тела, с трудом поддающиеся опознанию: „всклянь темно””, — продолжает обличать Цыбашев.

Похоже, будущий священник замышляет сузить не только православие, но и русский язык, меж тем как настоящие писатели мечтают о его расширении. Солженицын даже создал “Русский словарь языкового расширения” и призывал пользоваться словами, смежными с теми, что понятны всем. Пастернак осуществлял эту программу задолго до того, как ее сформулировал Солженицын. “Невтерпь”, “вдогад” — как раз такие слова. Они присутствуют у Даля, они экспрессивны и выразительны, и, право же, жаль, что подзабыты. Впрочем, не совсем. Читаем, например, у Андрея Белого в романе “Москва”: “Студентам же — мало: невсыть и невтерпь!” Или вот “Божественная комедия” в переводе Лозинского (который авторитетный для Елизарова Сталин назвал “образцовым”): “Но это мне лишь потому вдогад ”. И личики в разговорной речи не один Пастернак усекал до личек — “лучший и талантливейший поэт советской эпохи” в “Стихах об Америке” спокойно рифмовал “печеные картошки личек ” и “благочестивейших католичек”.