Новый Мир (№ 4 2009)
Шрифт:
Фолкнер говорил, что всякая литературная удача — неудача великого замысла. Согласитесь — это сообразуется с нашими категориями, со стремлением к чудесному. Когда автор хотя бы изредка удивляет сам себя — и эта эмоция пронизывает прозаическую ткань, — мы острее ощущаем бедность и тяжесть непронизанных фрагментов (как бы хорошо они ни были написаны). Свет подлинной удачи, как правило, только касается даже самой гениальной прозы. Она никогда не идеальна; за ней встает именно что призрак великой удачи, наверное вообще не достижимой отсюда.
Вот, пожалуй, этого недостает во вполне благообразной журнальной прозе. Привкуса неудачи, ошибок, попыток. Деятельность редакций, по
Несколько кадров
Станислав Львовски й. Camera Rostrum . Стихотворения и переводы.
М., «Новое литературное обозрение», 2008, 168 стр.
Camera Rostrum — это движущееся по рельсам приспособление для студийной съемки на разной высоте. И новая книга стихов и переводов Станислава Львовского, при чтении которой хочется приговаривать: «Вот такое вот кино». Это понятно — стихи разбиты на три блока: «XXth Century Fox», «Movies are better than ever» и «Fox On» — все три названия отсылают к разным эпохам в истории американского кино и телевидения.
В современной поэзии «установка на изобразительное» (Михаил Айзенберг), апелляция к визуальности, клиповый монтаж стали одним из самых актуальных приемов. Что неудивительно: кинематограф и тем более телевидение или Интернет не просто потеснили другие источники информации, но во многом определяют мироощущение нашего современника. Речь, конечно, не о попытках приблизить поэтический текст к изображению, как это делается, скажем, в визуальной поэзии. Поэзия остается искусством прежде всего вербальным, воздействует через вторую сигнальную систему и так или иначе конвертирует зрительный ряд в слово. Говоря об «установке на изобразительное», мы имеем здесь в виду не столько зрительную яркость тех или иных словесных образов, сколько обращение к современным технологиям визуального. Тексты Львовского хочется охарактеризовать именно как «киношные», потому что стихотворение приобретает черты сценария, а точнее — рассказа о съемках, апеллирует к символам визуальности, но не к ней самой. Сцены из будущего фильма перемежаются с повседневностью съемочной группы: истеричные актрисы, геи-гримеры, полубезумные режиссеры — словом, люди как они есть: « сквозь короткие волны падает снег марика р ё кк по ё т »
О чем бы ни пела Марика Рёкк в фильме «Die Frau meiner Tra#ume» (в русском прокате — «Девушка моей мечты») , мне неизбежно будет слышаться теперь: «потом она выходила к отливу. все следы / которые он оставил на ней оставались на ней / потому что в доме у моря ничего не исчезает». Впрочем, текст песни «In der Nacht ist der Mensch nicht gern’ alleine» («Человеку трудно ночью оставаться одному» ) тоже о любви и одиночестве, если предположить, что все так просто. Но «так просто» у Львовского не бывает. Помимо «любви и одиночества» в его текстах присутствуют и другие силы.
В первую очередь, конечно, история. Тексты Львовского, и это очень важно, заведомо предполагают существование внутри исторического процесса. Осознание себя и общества в контексте истории может показаться обязательным признаком хороших стихов, но это не так. Мы знаем немало замечательных текстов, построенных на моментальном, синхроническом срезе (строго говоря, так построена почти вся любовная лирика), но для Львовского первостепенной задачей будет именно поиск самого себя во времени, диахронически: часть текстов построена на прямой сравнительной характеристике «сейчас» и «тогда», часть текстов такую характеристику по меньшей мере подразумевает: «жалко, я не застал / его золотую эпоху / когда дети / не обижали друг друга», «хорошо что есть / SMS / можно посреди / переполненной / гудящей смоленки / (весь город стоит / третий час) / спросить / как ты там? / ответить / и я тебя / а лет десять назад / это занимало / целую жизнь». Впрочем, сравнение эпох, состояний не направлено на «вынесение приговора», это скорее попытка автора понять, осмыслить общество, в котором он живет.
И все же общество и государство у Львовского крайне редко становятся непосредственно темой повествования — только декорациями, которые тем не менее обуславливают специфику человеческих отношений: «его наладонник / твоему: / не переживай / вс ё получится / рано темнеет / потому что осень / ты же вот узна ё шь / мой почерк / а я — твой / мне кажется / для таких как мы / это уже очень много».
В современной поэзии немало примеров социально ангажированных текстов. Достаточно вспомнить «Балтийский дневник» Елены Фанайловой, построенный на яростном монологе — обращении к нации, перебиваемом бытовыми сценами, не менее красноречивыми. Но если в последнем цикле Фанайловой личность автора уступает место многоголосию толпы или перевоплощается в отдельных представителей этой толпы, не имеющих к автору никакого отношения, то в текстах Львовского лирический герой обязателен. Илья Кукулин в предисловии к «Camera Rostrum» характеризовал лирического героя Львовского как человека тонкого и ранимого, но чуждого любого эскапизма и склонного к прямой социально-политической рефлексии, и также заметил, что этот лирический герой ощущает себя выросшим ребенком, который привык быть взрослым и ответственным, но сохраняет растерянность, хрупкость. О хрупком:
там не встать, где лечь [1] но вот он встаёт в невеликий свой рост
передёргивает ржавый затвор земля делает раз, небо — два, воздух — три
он хватает время за мокрый кадык говорит замри
и оно, посреди войны схватывается в секунду как мартовский наст
почти целиком — кроме дочери, кроме заячьей лапки, кроме всего что внутри
Личностное начало в текстах Львовского — поток не меньшей, а возможно, и большей силы, нежели историческое и социальное, потому что everything is personal [2] : «марика р ё кк / каждый вечер пела одну и ту же песенку».
Помимо собственно стихотворных текстов в «Camera Rostrum» представлены переводы англоязычных авторов, чье творчество повлияло на самого Львовского. Скажем, Леонард Коэн, известный не только как музыкант, но и как прозаик и поэт, в некотором роде обозначил интонацию Львовского, задал тип одного из основных персонажей — «блистательного неудачника». Особенно характерна в данном случае миниатюра Коэна «Marita»: «MARITA / PLEASE FIND ME /
I AM ALMOST THIRTY» («МАРИТА / ПОЖАЛУЙСТА НАЙДИ МЕНЯ / МНЕ УЖЕ ПОЧТИ ТРИДЦАТЬ»). Те же интонации проявляются в собственном тексте Львовского «читал Хобсбаума»: «...где-то / в начале семидесятых / <…> он в первый раз / набрался мужества / и сказал себе / что жизнь в общем / прожита». Можно отметить и характерную манеру Коэна заканчивать нерифмованный текст несколькими зарифмованными строчками («Your wife and daughter and son / They’ll have caught the idea and will be gone») — манеру, присущую и самому Львовскому: «только вода разрешает к себе прижаться / разрешает к себе прижаться с собой обняться / разрешает с собой обняться // и так остаться»).