Новый Мир ( № 5 2008)

Миновали просторный ухоженный огород, картофельник, потом бахчу с желтыми тыквами да кустами паслена, черными ягодами которого лакомились дети, а прежде с ними пирожки пекли да на зиму сушили. Вышли к леваде, заросшей садовым терном да вишнями, калиной, полудикими яблонями, плоды которых собирали лишь для сушки, для взвара.

— Теперя он здесь, моя сына... — сказала и сразу заплакала бабушка Настя. — Вы нас не корите. Такая беда... Мы так, моя сына, горевали, так плакали. Кидали умом, кидали...

На самом краю левады, в садовой гущине, с давних пор стоял железный кованый крест. Когда-то, очень давно, по старинному хуторскому быту здесь предавали земле своих, на семейном родовом кладбище. Последних схоронили в Отечественную войну, при немцах, сестру деда с девочкой-внучкой, убитых бомбою. Эти могилки — затравевшие бугорки и железный крест — Илья помнил. Теперь рядом была еще одна, тоже невидная, затра-вевшая.

— Здравствуй, моя боля... — поклонилась могилке бабушка. — Илюшу к тебе привела, попроведать. — Она поправила на могиле какую-то былку, только ей видимую, и повторила: — Теперя он здесь, возля нас. Мы потом придем к нему. Днем — не надо. Не надо, чтоб видели. Такая беда, моя сы на, — объясняла она на ходу, когда возвращались. — Прошлую осень при шел человек, наш знакомый, и передал, что хотят раскопать могилу. Ныне чего в жизни нет! Всего нагляделись, наслушались, вот и доумились. По степи, по округе какой уже год рыщут. Немцев могилы копают, говорят, в них — золото. Приезжают на машинах. Такая страсть. Все косточки пере трухнут. Копают немцев. И до своих добрались. В станице батюшку покой ного выкопали. Говорят, на нем крест золотой был, наперсный. Вот и до нас добрались. Слава богу, верный человек упредил: хотят раскопать. Мол, в железном гробу хоронили, богатый памятник, жена-миллионерша, значит, золото, часы да кресты. Мы услыхали, так испугались, плакали. А чего делать? Караулить? Да разве укараулишь... Вот и решили: прибрать от греха. Ночью все сделали. Пустили слух, что, мол, жена приезжала и забрала к себе в город. И вы нас не корите. Не от хорошего... Не дай бог. Он нас понял, я ему все обсказала, простил. Простите и вы, моя сына.

Илья не знал, что говорить. Но бабушка его слов и не ждала. Вернувшись во двор, она распорядилась:

— Гостям — отдыхать с дороги. А нам, девчата, картошку докапывать. Посеред дела не кинешь, — словно извиняясь, объяснила она. — Затеялись,надо кончать. Ее ведь, кричи, надо копать. Посохла ботва. Все некогда. Целую неделю скотину пасли. Наш черед. Одно дело другое цепляет. Теперь за картошку взялись. Копаем уж третий день. Стар да млад...

— Мы поможем, — сказал Илья. И шофер Михаил поддержал его:

— Конечно поможем. Разомнемся. Хозяйка отнекивалась недолго.

С молодыми, крепкими помощниками работа ходом пошла. Копали, выворачивая наружу гнезда с тяжелыми картофелинами. Сноровистые девочки ловко выбирали клубни и уносили их, ведро за ведром, под навес. Бабушка Настя, как хозяйке положено, успевала везде.

Копали и копали. День стоял солнечный, с ветерком, уже августовский, без палящего зноя. Но все равно было жарко. Пыль припорашивала потные лица, разукрашивая подтеками. Старательные девчонки и вовсе до ушей извозились, руками выгребая картофельные клубни. И потому, закончив работу, они заявили бабушке: “Мы в Дон хотим, купаться. Мы — грязные”.

Подались к Дону все вместе, добро, что рядом он.

Тем более на машине, большой, просторной, в которую садились с опаской.

— Да мы ее всю поизмажем, — отказывалась старая женщина. — Дев чата и так добегут, молодые...

Спасибо, что помог шофер — человек понимающий, добросердечный.

С трудом, но усадили всех.

Лоснящиеся чистотой и ухоженностью мягкие сиденья, сияющий никелем да лаком салон — все это пугало старую женщину и девчат. Они сидели боясь дыхнуть, словно куры на нашесте, лишь глазами стреляли.

Машина шла ходко, мягко покачиваясь на рытвинах да промоинах пыльной, мусорной, с давних, колхозных времен не правленной дороги.

Речная вода была по-летнему теплой, спокойной, просторно синея в зеленых берегах да белых песчаных отмелях. Малый Андрюшка барахтался на руках Ильи, норовил нырнуть ли, воды глотнуть, счастливо повизгивая. Девчонки купались на привязи, в широких, наглухо застегнутых поясах; от них — прочная тонкая веревка-урез, конец которой в руках бабушки. Девчушки старательно, “по-лягушачьи”, угребались, кричали: “Попущай, баба-ня! Мы умеем плавать! Попущай дальше!” Бабка то “попущала”, то тянула девчат к берегу и опять “попущала”. Это был старый способ. Когда-то на таком вот кукане бултыхался Илья.

Купались, грелись на солнышке. Река была пустынной. На берегах — безлюдье и тишь. Лишь ловкие крикливые чайки порою ссорились, не поделив поживы; да большие молчаливые цапли низким тяжелым лётом перебирались от одного теплого плеса к другому.

Молодые после купания грелись на песке. Бабушка Настя сидела рядом в том же темном платье да фартуке, даже платка не сняла. Она лишь омыла лицо и устроилась на белой коряге, сложив на коленях тяжелые руки.

— Никого нету. Бывалоча, летом полон хутор гостей, — вспоминала она. — На Дону рыбалят, купаются. Помнишь, катер ходил? А ныне... Скоро и хутора не будет. Подумаешь, аж страшно: куда чего подевалось? Вроде вот оно все было: колхоз, скотина, аж две фермы, молочная и гуляк, свинарник, птичник, бригадная кузня, мастерская... Техники полон хутор. Столовая, магазин, почта, клуб, медпункт... Папочка твой, бывало, приедет, обязатель но принимает в медпункте людей да еще помощников привезет молодых. Со всех хуторов к нам. Лечили... А ныне как мухи мрем, — вздыхала она. — Хомовна, Нюся, Федор Минеич, Федя-рыбак, тот молодой еще, да беженки сын... — Она считала их и считала. — Говорят, от сердца. Все — от сердца. Конечно, когда на другой да на третий день приедут... Называется “скорая помощь”. “У нас бензину нет, у нас лекарства нет...”. Так и живем. Одни — мрут, другие — на побег. Такая жизня настала, — вздыхала она.

Возвращались с купания весело. Девчата в машине освоились, даже спросили:

— А музыка у вас есть?

Музыка грянула разом со всех сторон, испугав бабу Настю.

— Бесстыжие... Везут вас, так еще музыку им подавай. Вот высажу, пешки пойдете.

Музыка, легкий свежий вей кондиционера, мягкие кресла — сиденья, в которых не чуялись дорожные рытвины да ухабы. Кати и кати, свысока поглядывая на невзрачные хуторские дома, серые заборы, плетни, руины брошенного жилья в зарослях конопли и дурнишника.

— Не машина, а прямо квартира, рай господний, — похвалила баба Настя.

Уже подъезжали к дому, когда востроглазые девчата заметили вдалеке и сказали:

— А вон Чуриха пошла куда-то...

— Куда же она подалась, слепая? Опять заблукала? Побегите, ее воз- верните.

— Доедем, — сказал Илья.

Догнали старую женщину. Темное платье, темный платок, лицо поднятое вверх, будто в небе она что-то ищет. Черные, костлявые, словно у цапли, ноги, черные руки, костылик, которым она впереди себя шарит, ощупывая дорогу, уже уведшую ее из хутора на бугор.

— Митревна! Ты куда правишься? — из машины окликнула ее баба Настя.

— К тебе, — ответила Чуриха, повернувшись на голос.

— Ко мне? А на Фомин бугор убрела.

С трудом, но посадили Чуриху в машину. В салоне запахло сладковатой, приторной горечью немытого тела.

— К тебе, к тебе... — повторяла Чуриха. — У тебя же гости, сынок приехал.

— Какой еще сынок, господь с тобою, — заохала бабка Настя. — Внук приехал.