Новый Мир ( № 5 2008)
Шрифт:
Винография: чашечка теплого саке перед обедом.
Когда я впервые услышал “Беспомощного”?
Кажется, в самом конце семидесятых. Старшеклассник, я частенько наведывался на толкучки, толчки дискачей: в отделе пластинок ГУМа, “Мелодии” на Калининском, магазине на “Октябрьской”. В один из таких вояжей был куплен или выменян диск “Кросби, Стиллса, Нэша и Янга”.
Какой? Просматривая сейчас обложки их альбомов, понимаю, что мне попался “So Far” (“До сих пор”). Сборник с двух первых пластинок, разбавленный двумя новыми вещами. На нем имеется и “Беспомощный”. 1974 год. Эпоха бешеного успеха, стадионных турне и — тяжелого кризиса внутри группы. Раскрутившим команду менеджерам позарез требовался новый альбом, родить который она явно была не в силах.
“До сих пор” не произвел на меня тогда особого впечатления. Это не было ни Джими Хендриксом, ни “Лед Зеппелин”, в такт которым я самозабвенно барабанил дома за самодельной ударной установкой. На их фоне “Кросби,
Винография: последние полстопки “Pineau FranQois Ier”.
Здесь было бы нелишним задать вопрос психологический,
даже, пожалуй, философский: почему вплывающая в сознание картина маленького городка, где лирический герой провел свое детство, оставляет его беззащитным? Не будем отмахиваться от такого вопроса, хотя наш ответ неизбежно станет покушением с негодными средствами. Не будем. К примеру, вы идете по улице, торопитесь на работу или направляетесь в ближайший торговый центр, намереваясь заняться шопингом. Или просто выскочили пропустить кружку пива, чашку кофе. И здесь, на залитой солнцем улице, или в замерзшем мрачном переулке, вашему внутреннему взору вдруг является нечто дрожащее, обморочно-трепетное, головокружительно сладкое и страшное разом. Вы видите свою еще совсем юную мать, которую недавно похоронили. Россыпь солдатиков на вытертом ковре дедовской квартиры. Драматические закаты над Заволжьем и себя на волжском откосе, рядом друзья, подруги, мятая пачка папирос “Беломорканал” Первой фабрики им. Урицкого лежит на мягкой майской травке возле тонкой лодыжки... как ее звали? вы пытаетесь вспомнить, не выходит. Одна картинка, чистая визу-альность, знаки, которые не означают для вас уже ничего или почти ничего. Остается сердечная боль, дрожь, пробегающая по пищеводу, чтобы завершиться комом в горле, набухание слез. Вы беспомощны. Вы беспомощны потому, что ничего этого уже нет и уже не случится с вами никогда, но не в том дело. Важно, что этого никогда и не было. Ложь, вы слышите, ложь, не было этого! Не было ни матери, ни солдатиков, ни закатов. Вы придумали все, потому что сейчас у вас тоже нет ничего. Нет ни офиса, ни шопинг-центра, ни даже любимого кафе. Есть только ощущение жизни, сновидчески мягко и бесшумно уходящей под уклон безо всякого вашего участия, вы ускоряетесь с каждым прожитым днем, оставаясь при этом на месте, — что может быть ужаснее! Вы не можете ничего, даже пошевелить рукой.
Беспомощный, беспомощный, беспомощный
Надо сказать, ни фолка американского, ни, тем более, кантри я никогда не любил. И не люблю сейчас. Толстые мужланские хари в ковбойских шляпах и простые радости жизни — глотнуть бездарного местного “Будвайзера”, ухватить за жопу скотоводку, проголосовать за Буша. Ковбой Мальборо, который никак не может сдохнуть от рака легких. Янг — из другой обоймы, как и все великие люди той — сдаюсь! сдаюсь! — великой переделки мозгов.
Но звучание, выпестованное из окружавшего его детство контекста, отталкивало — ноющие гитары, шершавые трели губных гармошек, фальцет деревенского дурачка. Но все-таки Янг лучше хитрого зануды Дилана. Или я постарел? И лет через тридцать, е. б. ж., стану пускать слюну под тук-тук-туки-туки в дверь небес?
Винография: мысли о пинте “Гиннесса” в пустом полуденном пабе в Голуэе.
Омими находится в семидесяти милях от Торонто.
Строго по прямой добраться невозможно, автодорога выписывает крюк, часть пути проходит вдоль озера. Приближаясь к городку, проезжаешь через Петерборо, “ворота сельского Онтарио”, как торжественно именуют его составители туристских справочников. В картографической тени сего Петербурга и пребывает Омими.
Изучая детали этого маршрута, я думаю о другом, неканадском. Тридцать километров до Кольцевой автодороги и еще несколько автобусных остановок в пределах города до метро. Или описывать следует в обратном порядке: стоянка автобусов на “Измайловском парке”, медленный тряский час до долгожданного поворота?
Первая поселковая остановка: “Кладбище”. Справа от кладбища — двухэтажное здание на несколько квартир; сюда меня принесли из роддома. Этого периода семейной истории я — за тогдашней малостью лет — не помню. Но, проезжая мимо, мама всегда указывала на дом в автобусном окне и вспоминала бывшую соседку Константиновну.
Затем “Фабрика”. За ней “Почта”. Почта уже на моей памяти превратилась вначале в продуктовый магазин, а из него в Клуб юного техника. В нем было несколько кружков, я посещал фотографический, где печатал с приятелем мутные фотографии рок-групп, переснятые с закордонной прессы. “Кросби, Стиллс, Нэш и Янг” среди них отсутствовали.
Потом “Промтоварный магазин”. В соседнем доме жил тот самый приятель — с приветливой матерью и молчаливой сестрой-архитектором. Туда же через несколько лет я пришел на его похороны — первые в моей жизни похороны близкого человека. Темная история с двумя версиями, официальной и неофициальной, из которых обе — жутче. Наркотики, несчастная любовь, поножовщина. Он к тому времени уже умело варил мак и гонял по вене. Объединяла нас по-прежнему любовь к року, а из новых увлечений — чтение самиздата, попадавшего в их дом через сестру.
Винография: “Domaine Deletang”. Touraine, 2002.
“So Far” был второй или третьей пластинкой,
которая оказалась в руках Сереги Федякова, прозванного почему-то Федер-соном. Мы тоже его будем так называть. Итак, “So Far” был вторым или третьим фирменным диском, который перешел в его собственность в самом начале карьеры подпольного меломана. Стоил он столько же, сколько и первый, “Экзотические птицы и плоды” велеречивой группы “Прокол харум”: тридцать рублей. Поскольку Федерсон был студентом первого курса и еще не зарабатывал, он эти деньги сэкономил. Родители давали ему полтора рубля каждый день — на проезд, сигареты и обед в институте. Федерсон ездил зайцем, курево стрелял или покупал “Беломор”, а обедал в вегетарианской столовке на главной улице города. Там он брал только гарнир, а капустный салат и хлеб давали в столовке бесплатно, поощряя, видимо, любовь и уважение к животным. В среднем Федерсон тратил около тридцати копеек в день и экономил за неделю семь рублей. В месяц получалось двадцать восемь. Еще он получал повышенную стипендию — сорок пять рублей: учился Федерсон на пятерки, хотя науки ненавидел, но иначе было не скопить на фирменные диски. Дома он говорил, что получает обычную стипендию — сорок рублей, — и оставлял себе пятерку. Родители удивлялись близорукости
институтского начальства, которое не поощряет одаренных студентов, но справок не наводили. Оставшиеся сорок рублей делили надвое: половину в семейный бюджет, половину — Федерсону. Таким образом, в месяц набегало чуть больше пятидесяти рублей, из которых сорок — сорок пять можно было тратить на диски. Сначала Федерсон покупал пластинки по тридцать рублей — немного затертые, в потрепанных конвертах, заслуженные. Здесь были в основном группы и артисты известные, знаменитые, однако в его городе не популярные: “Прокол харум”, “Муди блюз”, “Степпенвулф”, Кэт Стивене, “Кросби, Стиллс, Нэш энд Янг”. Музыка их была благородно-мужественной, печальной, звучание — немного замшелым, но нетронутым тогдашними модами на диско, хард-рок и панк. На толчке Федерсон находился в ценовой категории от тридцати пяти до сорока пяти рублей за пластинку, менялся редко и неохотно, зато каждый месяц покупал по одному, а то и по два диска. Летом после первого курса он подрабатывал на заводе, а уже на втором курсе стал за деньги писать курсовые работы. Его чуть было не поймали, но обошлось. Федерсон крайне редко обновлял гардероб, питался по-прежнему плохо, курил только папиросы, зато к четвертому курсу у него было уже около пятидесяти пластинок. Он держал их в особом шкафу, ключ от которого был только у него. Вечерами он слушал печальные благородные баллады на басурманском и мечтал о любви и загранице. Девушки не любили Федерсона за скупость и за то, что он был плохо одет. К тому же он совсем не умел пить и блевал с полстакана “Агдама”. В конце четвертого курса его поймали на пластиночном толчке менты. Это были времена Андропова, когда принялись бороться с “нетрудовыми доходами”. Менты попались добрые и готовы были отпустить Федерсона, если он принесет им тридцать рублей, но он потребовал вернуть конфискованные у него диски и наотрез отказался давать взятку. Тогда они повязали его и отвели в отделение милиции. Там на Федерсона составили протокол и написали письмо в институт. В институте тоже шла борьба за идеологическую чистоту и против нетрудовьж доходов, поэтому Федерсона исключили из комсомола и из самого института. Затем его тут же забрали в армию — еще шел весенний призыв. После учебки Федерсона направили в Афганистан, где он вместе со своим взводом попал в засаду и был убит. Гроб в Н-ск пришел пустой — тела так и не нашли. Родители Федерсона не решались открыть шкаф с пластинками — надо было взламывать замок, а это казалось им кощунством. Сначала умер его отец, а затем и мать. Когда родственники, получившие их квартиру по наследству, взломали шкаф, они увидели пятьдесят пластинок, покрытых толстым слоем пыли. Что делать с ними, они не знали — на дворе стоял 2005 год и старьж проигрывателей ни у кого уже не было. Пришлось выбросить диски на помойку. Там их случайно обнаружил молодой парень, диджей, который жил в том же доме. Он забрал пластинки домой, и потом в течение нескольких месяцев в самой модной дискотеке Н-ска публика плясала под сэмплы из старых добрых хаерастых песняков.
Винография: бутылочка таиландского пива в таиландской же забегаловке. Память обойдется лишь уютом мечты
За “Промтоварным” следовал “Молочный магазин”.
И наконец “Клуб”. Оттуда пять минут до дома. Поле, летом саженное картошкой, покрытое снегом зимой. Детский сад, где вечером, перемахнув через забор, собирались местные подростки — покурить, побазарить за жизнь в тесных домиках на игровьж площадках. Четырехэтажное жилое строение, принадлежавшее, кажется, Фабрике. И еще одно, наше, жэбэ-ковское. На Заводе железобетонных конструкций познакомились молодые отец и мать, приехавшие в Н-ск из Баку.