Новый Мир ( № 5 2009)

Староверов, скрывавшихся в истоках Енисея, открыл академик Покровский из Новосибирска. Они бы скрылись и от академика, но он победил самого отца Палладия в споре о Софии, Премудрости Божией. Серафима приплыла туда вскоре после этого исторического события и именем Покровского открывала двери самых заповедных скитов. В один из них она шла по свежим следам медведя и от страха все семь верст горланила песни. В следующий раз идти пришлось уже не семь, а сорок километров. В дальнюю деревню, куда не ходил никакой транспорт. Туда как раз собиралась одна древняя старушка.

“Как же вы не боитесь?” — удивилась Серафима.

“А чего мне бояться? Со мной Бог”.

“Ну, тогда и я с вами?”

Старушка поглядела скептически:

“Со мной-то Бог. А вот с тобой — не знаю. Может, и медведь задерет”.

Но все обошлось, и Серафима благополучно добралась туда, куда не ступала нога чужого человека. Поселили ее у Прокопия Гермогеновича Рукавицына. Там она услышала самый светлый вариант стиха о расставании души с телом. Обычно в таких стихах говорится, что тело будет гнить в могиле, а душа — кипеть в смоле. В доме же Рукавицыных пели:

Тебе, телу, во земле лежать, быть нетленному, исцеленному,

А мне, душе, на Суд идти и ответ держать, быть во Царствии.

От Рукавицыных Серафима узнала, что хорошая невеста должна уметь читать по-старославянски, знать крюки (дониконовскую нотную грамоту) и быть “непорченой”, то есть — не учившейся в школе. А если партийный старообрядец (всякое случалось) хочет вернуться в собор, то на него накладывают такую же страшную епитимью, как на колдуна.

Староверы, конечно, посторонних не очень жалуют. Но однажды Серафима получила по почте письмо, написанное чудным, полууставным шрифтом. Иван Никифорович Заволоко из Риги, откуда-то узнавший, что Серафима собирает духовные стихи, звал ее к себе в гости.

Она прожила у него девять дней. Старовер Заволоко изображал Серафиме… Бердяева, у которого учился в Пражском университете, и рассказывал свою жизнь. В молодости Иван Никифорович потерял веру и стал искать правду в других местах. Например, переписывался (тем же почерком древних летописцев) с Еленой Рерих. Но живая этика ему не приглянулась, и он отправился в Прагу — изучать византийскую историю. Однажды шел домой на каникулы и в одной деревне услышал, как крестьянка, укачивая младенца, напевает стих об Иосифе Прекрасном (тот самый, “Кому повем печаль мою”). И вдруг студент Заволоко почувствовал, что его сердце очнулось и сделалось счастливым.

“Матушка, знаешь ли ты стих об Иосифе Прекрасном?” — спросил Иван Никифорович, едва переступив порог родного дома.

“Как не знать, — отвечала матушка Киликия Ивановна. — Я ж тебе его в колыбели пела”.

Так Иван Никифорович Заволоко, переписывавшийся с Еленой Рерих и слушавший лекции Бердяева, вернулся к вере отцов.

Случилось Серафиме свести знакомство и с духоборами. Для этого ей даже не пришлось идти сорок километров по медвежьим тропам. Всего-то четырнадцать часов в расхлябанном автобусе по горной дороге, где не могут разойтись два осла, и она у цели: в пограничном селе на высоте 2000 метров над уровнем моря.

Попала Серафима прямиком на похороны. Села в уголок и стала смотреть, как нарядные женщины в разноцветных платках и юбках справляют погребальный обряд. Наряднее всех была сама покойница: в восковой руке у мертвой Лукерьи — тончайший кружевной платочек, на ногах — сапожки с медными подковками.

Проводив Лукерью, женщины обступили Серафиму:

“Ты зачем приехала? Будешь на нас диссертацию писать?”

“Я диссертацию уже написала”, — отшутилась она.

Мы сидим в полутемном зале в центре Москвы, за окнами пробегают люди, ползут машины, и Серафима запевает свою самую первую песню, услышанную полвека назад на берегу безымянной реки от женщины, опустившей на землю полные ведра. Песня называется “Вьюн над водой”.

— Вьюн — это не цветок, это маленькая рыбка, — поясняет Серафима и, собравшись с духом, начинает:

Вьюн над водой,

Вьюн над водой,

Вьюн над водой

У-ви-ва-ется.

Жених у ворот,

Жених у ворот,

Жених у ворот

До-жи-да-ется.

Завороженно и протяжно выпевает Серафима, как жениху то выводят коня, то выносят сундуки с добром, а он отказывается, это, говорит, не мое, это тестя, это шурина мово. Печальнее всего выходит у Серафимы слово “мово”, на котором мелодия осекается и падает, как подкошенная.

На третий раз жениху выводят “свет Настасьюшку свет Петровнушку”. На этом месте я вдруг ощущаю полуобморочный ужас, волосы на голове шевелятся, по коже пробегает мороз. И хотя я сижу, я чувствую, как у меня подгибаются колени и не идут ноги. Потому что все мы в этот миг нанизаны, как бусины, на Серафимин голос: и свет Петровнушка, и та женщина с полными ведрами, и я.

А жених тем временем подходит все ближе и вот уже говорит обо всех нас:

Это вот мое,

Это вот мое,

Мое сужено,

Мое ряжено...

И сердце падает. И песня обрывается. И мы вновь рассыпаны по разным временам и весям. И только Серафима может нас собрать.

Верные тела

Аристов Владимир Владимирович родился в 1950 году в Москве. Окончил Московский физико-технический институт, доктор физико-математических наук. Работает заведующим сектором в Вычислительном центре им. А. А. Дородницына РАН. Автор семи поэтических книг и романа “Предсказания очевидца” (2004). Стихи переводились на иностранные языки, входили в отечественные и зарубежные антологии. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии Андрея Белого (2008). Живет в Москве.

Шахматный игрок

Он в аренду сдает свои крепостные фигуры

Вспоминая невревский торг

Он снимает с широких своих волос

Черно-желтую шахматную косынку

Расстилает ее на низкой траве,

Приглашает фигурки

Он хозяин усадьбы, своего положения и владыка морской

и вообще все, так ему кажется, должно совершаться здесь