Новый Мир ( № 5 2009)
Шрифт:
Бородуля, как и обещал, сидел на ступенях Главного входа. Я понуро подошла и рассказала все, как было.
— Я им покажу «идите»! — закричал Бородуля, наливаясь краской, и рванулся ко входу. В таком состоянии никакая охрана не могла бы его остановить, он буквально сметал все на своем пути.
Вернулся он нескоро, минут через сорок, а может, и того больше. Я все это время стояла недвижно на ступенях Главного входа, сесть на ступени, как Бородуля, мне было неловко, а больше сесть было некуда. Мне еще плохо были знакомы эти новые места, окраина Москвы, Воробьевы горы. Через реку открывалась вдали Москва, тоже какая-то незнакомая. Простор, воздух, дали — ничто не радовало, все подавляло чувство несправедливости— меня впервые отправили как двоечницу, без объяснения причин. Может, тогда и надо было отнестись к этому знаку как к нехорошему предзнаменованию и больше не стараться пройти на мехмат, но мысли как-то не строились, вариантов тоже никаких не подворачивалось. Наконец из главных дверей вышел Бородуля. Шел какой-то игривой походочкой, как деревенский кавалер на танцы, подошел, улыбаясь, и, все еще разгоряченный борьбой, повторил: «Я им покажу „идите”!» Потом объяснил уже более спокойно и понятно: прорвался, нашел, где механико-математический факультет, нашел аудиторию, где продолжалось собеседование, хотел прямо там «показать им», но его уговорили пройти в кабинет замдекана К. А. Рыбникова, ответственного за новый набор. По-видимому, Рыбникову грозить не пришлось — он уважил фронтовика и принес книгу протоколов собеседования. Против моей фамилии стояло: «На все вопросы дала правильные, развернутые ответы». Вот так. Не только правильные, но и развернутые. Когда я стала уж совсем взрослой, мне как-то прояснилось, что специальных заслуг на самом собеседовании от меня уже не требовалось, — во-первых,
Так или иначе, домой я вернулась студенткой Московского государственного университета, и судьба моя была решена. Вряд ли это был правильный для меня выбор, но он был сделан. Дома никаких особенных поздравлений я не получила — мое поступление ни у кого не вызвало никаких впечатлений. Остаток лета я провела в Валентиновке. Большая часть моих сверстников готовилась к вступительным экзаменам, настроение и там было какое-то деловое.
Я еще не успела (да так никогда и не сумела) опомниться от впечатления, которое на меня произвели откровения о папиной первой семье. Конечно, у нас, в нашей семье, и без того было достаточно всяких скрытых и полускрытых историй, но папа... Я не могла понять не то, как это могло случиться, что у него в Воронеже осталась семья, а то, насколько на нем это никак не сказывалось. Столько лет, сколько я его знала, он оставался добрым, мягким и очень деликатным человеком, невозможно было даже подумать, что у него есть какое-то «второе дно». Волей-неволей мои отношения с ним стали не такими близкими, папа был очень привязан ко мне, гордился мной (больше, чем моя собственная мама), но у меня исчезло безоговорочное доверие к нему. У нас так и не было с ним никакого разговора, это меня тоже как-то настораживало, я не понимала, почему он переложил на маму разговор со мной, такой, казалось бы, важный не только для меня, но и для него...
1 сентября 1954 года я отправилась в новую жизнь на битком набитом 1-м автобусе. Этот автобус понравился мне, пожалуй, больше всего, что было 1 сентября. Нет, конечно, Главное здание, к которому я могла наконец относиться без треволнений, мне тоже очень понравилось, но что-то в нем было все-таки чересчур величественное и обезличенное одновременно. Нижние, общие, этажи вообще напоминали метро — всюду мрамор и два потока людей навстречу друг другу [20] . В 1-м же автобусе, простом городском маршруте, оказывалась масса знакомых друг другу людей, тесно прижатых, но от этого едва ли не более довольных встречей. Автобус этот ходил от Калужской площади (после ввода в 1957 году Кольцевой линии метро — от метро «Калужская» [21] ) и как раз до университета по нашей Большой Калужской, а потом по Воробьевскому шоссе. Первая остановка была как раз напротив нашего дома, но вскоре я стала ходить пешком к началу маршрута, у нас автобус или вовсе не останавливался, или влезть в него хоть на каких-нибудь правах было невозможно. Первым автобусом пользовалась при этом все же меньшая часть студентов-москвичей — те, кто из Замоскворечья. Большая же часть осаждала 23-й номер, что шел от Киевского вокзала. Надо сказать, что и на факультете те, кто ездил на 1-м, как-то держались друг друга, а те, кто на 23-м, — у них была «своя компания». (Это мое наблюдение подтвердилось, когда один мой сокурсник изменил свой маршрут с 23-го на 1-й специально, чтобы ездить со мной в университет.)
Почему я в первую голову вспоминаю такие малозначимые подробности? Думаю, что ответ кроется в том, что от самой учебы я, собственно, не знала, чего ждать, и, значит, ничего особенного и не ждала. Я любила и умела учиться и просто ждала очередного учебного года как продолжения предыдущего. А среди новых для меня вещей я больше всего ждала совместного обучения с мальчиками — все десять лет я училась в женской школе. Мне было семнадцать лет, и интерес к мальчикам был уже просто естественным, если не запоздалым, но те мальчики, что встретились во время подачи документов, собеседования и т. п., моему представлению, а тем более запросам как-то не отвечали. Да и у меня уже был мальчик, тот самый, что провожал меня с бала медалистов в Кремле, он снова проводил лето в Валентиновке. Моя мама еще вовсе не была готова не только к переменам, но хоть к каким-нибудь новым нюансам в моей размеренной жизни отличницы и, на всякий случай, велела Большой Наташе завалить меня хозяйственными работами. Работ таких отыскалось две — я должна была убирать дом и ездить в Москву за продуктами. Уборка была делом несложным, хотя и требовала немалого времени, а вот покупка продуктов давалась мне нелегко. В Валентиновке не было тогда никаких магазинов, кроме керосинной лавки, а в Москве я должна была покупать продукты не около нашего дома, а непременно в центре — в «Диете» и Елисеевском на улице Горького. То есть я уезжала из Валентиновки довольно ранней электричкой, полдня моталась по очередям в этих центральных магазинах и с тяжеленными сумками ехала обратно. Незаметно добыча и доставка продуктов дополнилась и их приготовлением, так что я и впрямь была сильно загружена и сильно уставала. Дома вечером мне полагалось быть не позднее 10 часов, и это уже окончательно лишало всяких ветреных помыслов — танцы на нашей волейбольной площадке начинались, когда стемнеет, а летом это не случается раньше 10 вечера [22] . В волейбол же, в который на этой площадке резались до самой темноты, я тоже, конечно, не играла — не хватало ни здоровья, ни роста. Я все школьные годы была освобождена от физкультуры и не обладала никаким физическим развитием, не было у меня ни коньков, ни лыж, ни велосипеда, ну, в общем, ничего не было. У брата был, не знаю откуда и взявшийся, старенький велосипед Харьковского велозавода, но я даже не просила дать покататься — не доставала до педалей, даже стоя. Лыжи, карельские, как я помню, брат приобрел себе сам, уже в университетские годы, но они у него были как бы не для катания, а для долгих походов с какими-нибудь высокими целями.
Но вернемся в первое сентября моего первого курса. Наш механико-математический факультет располагался на пяти средних этажах Главного здания: с 12-го по 16-й. В чем-то эти этажи были идентичными, в чем-то каждый имел свою особенность, по которым мы и научились быстро ориентироваться. Главным нашим, общим, этажом был 16-й — по обоим торцам его симметрично располагались две самые большие наши лекционные аудитории — 16-10 и 16-24. На 15-м находились кабинет декана и учебная часть, а между ними всю рекреацию занимало общее сводное расписание занятий. С противоположной стороны была библиотека и читальные залы для аспирантов и преподавателей. На 14-м, под деканатом, была еще одна большая аудитория 14-08, она считалась аудиторией Ученого совета факультета, а по сторонам от нее — отделение математики (фактически аспирантура) и партком и бюро ВЛКСМ факультета. Другой торец, под библиотекой 15-го этажа, занимала студенческая библиотека с двумя читальными залами. На 13-м в обоих торцах располагались переходы, соединявшие Главное здание с общежитием, — с одного торца переход в зону «В» (на первом курсе наши жили там), с противоположного — в зону «Б». 12-й этаж не имел симметрии — один торец его занимало книгохранилище, открытое только для работников библиотек, в другом были кабинеты дифференциальной геометрии со шкафами, заполненными диковинными геометрическими телами, и еще какой-то, что-то не вспомню какой. В этом «сапожке», как все его называли, были еще две большие аудитории, но не такие большие, как другие лекционные.
По параллельным друг другу боковым коридорам на всех пяти этажах располагались учебные аудитории, но когда выделили комнаты для кафедр, да еще, по необходимости, для бухгалтерии и кассы, научного отдела и канцелярии и на разные другие нужды, оказалось, что учебных аудиторий как таковых оказалось чуть ли не меньше, чем было в старом здании, на Моховой.
Конечно, все это стало мне понятным гораздо позже, когда я уже работала на факультете, а тогда, в сентябре 1954-го, мне это было и ни к чему, и невдомек. Нам, первому курсу, всего хватало. Три основных математических предмета — математический анализ, высшая алгебра и аналитическая геометрия, иностранный язык и история партии. Казалось, впереди ожидала легкая жизнь — в школе предметов было едва ли не втрое больше. По математикам было по две лекции каждую неделю по каждой и по два занятия в аудитории (по группам); лекция и семинар по истории и французский (на мехмате было тогда принято выбирать «новый» иностранный язык, не тот, который учили в школе, я выбрала французский). Ну, формально была еще физкультура, но от нее я снова была «освобождена» (наверное, такую мне дали медицинскую справку при поступлении). В общем, поначалу меня ничто не насторожило, и я с интересом оглядывалась по сторонам. Записалась в академический хор (две репетиции в неделю), приглядывалась, куда бы еще можно устремиться, возможностей, надо сказать, было немало... (Почему в академический хор? Право, не могу внятно объяснить. Может быть, вспомнилось, как еще в первой моей, 19-й, школе приходили из районной музыкальной школы на Якиманке отбирать способных детей. Нашли, что у меня хороший слух и какая-то удачная «растяжка» пальцев, и предложили мне заниматься на виолончели. Инструмент при этом покупать было не нужно, его предоставляла школа, но моя мама сказала твердое и безоговорочное «нет». Объяснений не последовало.)
Однако очень скоро, буквально за несколько первых недель, стало ясно, что не то что лишнего времени неоткуда взять, но и на самое необходимое определенно не хватает. Каждый день три «пары» (шесть академических часов) обязательных занятий — с десяти утра (тогда занятия начинались с десяти) до четырех часов дня, а с дорогой — так с девяти до пяти, правильно? В пять я появлялась дома и уставшая, и голодная. Переодевалась [23] , хватая куски на ходу, и практически тут же садилась за домашние задания. Эти задания занимали непривычно много времени и стоили большого напряжения. Я не могла понять причин, раньше со мной такого не случалось. В университете, как правило, нам задавали задачи-примеры по материалу, который затрагивали на практических занятиях, но это зачастую чуть ли не вообще не было связано с тем, что читалось на лекциях. Ну вот, скажем, математический анализ. Лекции нам читал профессор Л.А.Тумаркин. По тому, как был «накатан» курс, сразу было ясно, что читает Лев Абрамович его далеко не в первый раз. Он ритмично и довольно быстро фланировал туда-обратно вдоль доски в аудитории 16-10 и буквально диктовал, что следует записывать, иногда не забывая вставить и «запятая» или «точка». Казалось бы, записывай себе, не ленись — и к сессии весь материал будет у тебя в руках. Я и не ленилась, даже успевала подчеркивать «Теорема» двумя чертами, а «Лемма» — одной (а «Свойства» — волнистой линией). И что? Нет, к сессии моя образцовая тетрадь была действительно у меня в руках (и выручила потом еще многих). Но, во-первых, на каждый день она не годилась, а во-вторых, я просто физически не успевала в нее заглядывать. Эту тетрадь пришлось просто выучить за несколько дней, отпущенных на подготовку к экзамену. Практические занятия по анализу вел у нас тоже не новичок в этом деле — вздорный и добрый Леонид Иванович Камынин. Твердой рукой он решительно и неумолимо вел нашу группу из примерно двадцати человек к овладению практическими навыками элементарного исследования. Кто поспособнее, мог при этом выработать и свое собственное чутье, но все в любом случае должны были «набить руку». Десять первых минут он объяснял у доски все, что потребуется на сегодня, потом обегал аудиторию, заглядывая в домашние тетради, и все остальное время— номер за номером из знаменитого задачника Б. П. Демидовича. Сколько успеем. Все же остальные номера из этого раздела оставлялись на дом — бывало, что и по двадцать штук. Мне кажется, что если бы нашелся хоть один человек, который мог бы по окончании курса решить без запинки и остановки все из Демидовича, Леонид Иванович был бы счастлив. В нашей 110-й группе претендовать на такое неулучшаемое достижение мог бы только один Игорь Шарыгин [24] . Одна только была закавыка — Игорь вообще не делал домашних заданий. Наша группа не славилась особенно сильными студентами, добротная, ровная группа почти из одних медалистов (по большей части приезжих [25] ), дружно и твердо севших на «твердые четверки». Я даже сейчас не припомню, был ли в нашей десятой хоть кто-нибудь, поступивший по результатам вступительных экзаменов, — вот разве что Игорь Шарыгин.
В общем, с математическим анализом в свете установок Л. И. Камынина я бы, пожалуй, справилась, если бы могла отдать этому предмету все свое время, но это было ведь невозможно. А так было много еще чего, и все требовало времени и чуть не полной самоотдачи (от меня, во всяком случае; другие, насколько я могла видеть со стороны, как-то не были так уж озабочены).
Лекции по аналитической геометрии нам читал мэтр, заведующий кафедрой, академик Павел Сергеевич Александров. И хотя, как оказалось, он жил в соседнем со мной доме, номер 13 по Большой Калужской, но казался небожителем. Все в нем было и казалось необычным и необыкновенным. И его замечательный учебник по аналитической геометрии содержал больше тысячи страниц и поэтому вряд ли мог служить для подготовки в течение трех-четырех дней к экзамену. То есть тут приходилось опять рассчитывать на записи лекций. Но с геометрией у меня была еще своя проблема, фактически непреодолимая. Занятия в нашей группе вел очень знающий, очень опытный и надежный преподаватель Алексей Серапионович Пархоменко. Проблема была в том, что он был полностью слеп — оба его глаза закрывали ужасные, чудовищные бельма, которые к тому же неуправляемо вращались, когда он поворачивал голову в вашу сторону. С собой он носил огромные листы плотной желтоватой бумаги, с которых считывал записанные там по системе Брайля задачи. Когда ты стоял у доски, можно было не поворачиваться и не видеть его лица, но на зачете Алексей Серапионович усаживал отвечавшего за парту рядом с собой, и меня эта картина не то что завораживала, а прямо гипнотизировала, и я полностью лишалась всякой возможности соображать. Мне стыдно и вспоминать, и тем более писать об этом, но тогда я ничего не могла с собой поделать.
Но полный «форсмажор» случился для меня с высшей алгеброй, что, казалось бы, было совсем непредвиденным, — это был наиболее близкий к школе предмет, и в школе я не знала с ним никаких сложностей.
sub /sub
Наталья Григорьевна Химченко (12.04.1937 — 07.03.2007)
Сокурсникам, друзьям и старшим коллегам она была известна как Наташа Рычкова — по своей добрачной фамилии. Я помню ее с весны 1960 года, когда она заканчивала механико-математический факультет Московского университета и одновременно работала лаборантом кафедры теории вероятностей того же факультета. На эту должность пятикурсницу только что взял Колмогоров, основатель кафедры и её заведующий до 1966 года. Она не стала математиком (в том понимании, как это слово понимается математическим сообществом) и не имела учёной степени. Но если говорить о её служебной лестнице, то по ней она поднялась в 1995 г. до должности старшего преподавателя названной кафедры, а в 2003 г. была удостоена почётного звания «Заслуженный преподаватель Московского университета». С 1974 по 2004г. она была учёным секретарём кафедры. Это то, что пишут в так называемых «резюме». Но резюме слабо отражает сущность человека. Главное в другом. Рычкова-Химченко была яркой, нестандартной личностью и вошла в историю отечественной науки тем, что играла определённую роль в прижизненной деятельности Колмогорова первой половины 60-х годов и в его посмертной судьбе.
Андрей Николаевич Колмогоров (1903 — 1987) был не только одним из самых крупных математиков XX века, но и одним из тех весьма немногих, кого можно назвать великими учёными России. «Никто больше Наташи Рычковой не сделал для сохранения памяти о нём», — этими словами заканчивает свои воспоминания о Колмогорове Г. И. Баренблатт (иностранный член Лондонского Королевского общества, член Национальной академии наук США, Американской академии наук и искусств, Американской инженерной академии и прочая, и прочая, и прочая). Имя Н. Г. Химченко в качестве лица, подготовившего текст, значится на титульном листе двух основных мемориальных изданий, посвящённых памяти Колмогорова. Это юбилейное, к столетию, издание «Колмогоров», вышедшее в 2003 г. в трёх томах: «Биоблиография», «Избранные места из переписки А. Н. Колмогорова и П. С. Александрова» и «Из дневников». Это вышедший в 2006 г. сборник «Колмогоров в воспоминаниях учеников». В этом же качестве Н. Г. Химченко указана на обороте титула вышедшего в 2007 г. в двух книгах 4-го тома («Математика и математики») «Избранных трудов» Колмогорова. Однако всё это только вершина айсберга. Химченко принимала деятельное и заинтересованное участие в подготовке к изданию и других текстов, связанных с Колмогоровым, хотя её имя и отсутствует в выходных данных. Среди таких изданий назову в первую очередь сборники «Явление чрезвычайное. Книга о Колмогорове» (М., 1999) и «Колмогоров и кибернетика» (Новосибирск, 2001).
Последние лет пять, а то и более, Наталья Григорьевна была серьёзно больна. Можно пересчитать по пальцам количество раз, которые она смогла покинуть свою квартиру. Тем не менее она героически сидела за компьютером— и это при том, что видела лишь одним глазом, — набирая тысячи страниц, подбирая фотографии, разбирая почерки, переводя иноязычные тексты и редактируя материал. Оставшаяся анонимной её работа по редактированию своим объёмом и содержанием намного превосходила стандартные обязанности того, кто занимается подготовкой текста. (Точно так же объёмы её ответственности и исполняемой работы в качестве учёного секретаря кафедры теории вероятностей превосходили обычные обязанности такого рода.)