Новый Мир ( № 6 2004)

делаются две души посторонних, два тела,

жизнь прожигавшие врозь. Ты на троне сидела

с нами, когда, наконец посмотрев окончанье

фильма печального, выключив свет, от отчаянья

иль преизбытка любви начала она — Боже! —

быстро кружиться…

И я, задыхавшийся, лежа

на животе, уперев подбородок в подушку,

завороженно, блаженно взирал на подружку,

пляшущую в темноте.

На Страстной. Выдержка

Бог умрет. На сей счет последних сомнений

не осталось вечером в Понедельник,

в ту минуту, когда, попросив: “Ты мне не

звони до праздника”, — твой подельник

телефонную трубку с таким повесил

облегченьем, с каким умывают руки

палачи поневоле, — почти что весел

и нисколько не подозревая о муке

предстоящих дней. И во вторник было

еще чувство, что сделано все как надо,

но уже в среду вечером то знобило,

то бросало в жар, всю ночь из окна то

запьянцовские долетали песни,

то далекие петушиные всхлипы.

До утра шепча: “Воскресни, воскресни!” —

я воображал, как легко могли бы,

трубку сняв, мы забыть о нашем обете

немоты и — хотя бы заочно — кофе,

поболтав, испить... Но в меркнущем свете

началось уже восхожденье к Голгофе.

И когда я в пятницу на колени

перед Плащаницею опустился,

помышлений не было ни о зле, ни

об аде — но лишь о том, что простился

в понедельник с жизнью, что Бога нету,

что Его в могиле сырой зарыли.

Я въезжал в субботу в истину эту,

как и в то, что последний раз говорили

мы с тобой в понедельник, — до острой рези

во всем теле, будто был в мясорубке...

Но уже долетало “Христос воскресе!”

с того света из телефонной трубки.

Парад облаков, рассказы из летней тетради

Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году. Окончил Уральский государственный университет. Печатался в журналах “Новый мир”, “Смена”, “Урал”. Живет в Подмосковье.

“МЫ С ТОБОЙ ОТВОРИЛИ КАЛИТКУ...”

Светлой памяти Ольги Покровской, детского врача из Вологды.

На чердаке живут голуби, воробьи и ласточки, а пониже мы, все остальные: дети, старики, летние гости... А еще пониже, в конурах и сараюшках, братья меньшие: собаки, кошки, кролики, черепахи, курицы, ежи... Ноев ковчег нашего двора.

Я лежу на теплой крыше сарайки и смотрю на паучка. По невидимой мне паутине он деловито прошмыгнул мимо моего носа и полез дальше, в небо, исчез из виду. Тогда я решил, что буду принимать парад облаков. Они как раз выстроились надо мной по ранжиру. Первым наплывает облако, похожее на грозную крепость. Такое огромное, что оно вряд ли вошло бы на самую большую площадь нашего города. За ним почтительно следуют облака поменьше, мирные медлительные толстяки. Одно растрепанное маленькое облако и вовсе, похоже, ничего не знает про парад, летит совсем низко, каким-то своим курсом. Неожиданно от него отрывается клочок, пушинка и довольно быстро несется к земле. Я тоже прыгаю на землю и бегу ловить облачный клочок. Оказалось — перышко. Лебединое или гусиное; такое белое, что я не смею его выбросить, прячу в карман.

Вдруг жалобно скрипнула и распахнулась калитка. Кто там? Просто ветер.

Когда-то о нашей калитке написал стихи Фет. Конечно, Афанасий Афанасьевич писал о своей калитке и о своем. Но сейчас я вижу перед глазами нашу. И двор очень похож.

В темноте, на треножнике ярком

Мать варила черешни вдали...

Мы с тобой отворили калитку

И по темной аллее пошли.

Шли мы розно. Прохлада ночная

Широко между нами плыла,

Я боялся, чтоб в помысле смелом

Ты меня упрекнуть не могла...

В нашем дворе не варили черешню, она у нас не росла. И аллеи за калиткой не было, а только две липы в саду, яблоня, рябина да куст бузины. Но запах остывающего варенья, синий дымок, лесная прохлада, наполняющая в сумерки низину с огородами... Тепло и шероховатость серой щеколды. Остывающая пыльная тропинка... Это все наш двор. И первое чувство, и растворенность в нем всего мира, и боязнь немого упрека любимых глаз, и страх уединения, и желание его...

Как мне сейчас очевидно главное достоинство нашего двора: избавленность от чужих глаз. Дощатый забор, длинные сараи и заросли крапивы у канавки-речки закрывали нас от взглядов прохожих. Калитки же не запирались наглухо, вертушки-щеколды были лишь там, где обитала одна семья. А в нашем дворе жили пятнадцать семей, и хотя сплошь старики да дети, но вот никого не боялись. Только вечером старики просили меня или кого-то из ребят прикрыть калитку плотно — на ночь. Так им было спокойнее уходить со двора.

Помнится, Лаврецкий в “Дворянском гнезде” после объяснения с Лизой обнаруживает закрытую на ночь калитку, ему непривычно, что она закрыта, он секунду медлит, а потом как мальчишка перемахивает через нее. Забор вокруг усадьбы Лизы Калитиной был границей между счастьем и несчастьем. Между миром покорности, любви, домашнего света и стихией своеволия, страсти, неприкаянности.

Но вернусь от Лизы к калитке нашего детства. Когда мы были совсем маленькими, калиток во дворе было целых три — одна садовая, другая, самая хлипкая, — огородная и главная — та, что глядела на улицу. Потом осталась одна, уличная.