Новый Мир ( № 6 2004)
Шрифт:
Иными словами, я решила выбрать такой путь объяснения, который бы предпочла услышать сама. С этой целью вырезанный из газеты прямоугольник мы попытались свернуть и “надеть” как юбочку. Катя обнаружила, что она оказалась вовсе не в юбочке, а как бы в большом стакане без дна. Когда мы с помощью скрепок и булавок подогнали верхний край “стакана” поближе к талии, девочка поняла, что выкройка обеспечивает переход от плоскости к объему. Таких слов я, разумеется, не произносила, но ведь теперь стало ясно, зачем на любом чертеже, который называется “выкройка”, имеются многочисленные “уголки” по краям — они обозначают надрезы на ткани, с помощью которых ткань после раскроя принимает форму человеческого тела.
Замечу, что и Дима, и Катя, вполне развитые для своего возраста и психически здоровые дети, были в немалой мере травмированы школой. Оба ребенка не имели
Будучи лингвистом, я тем не менее убеждена в том, что для обычного школьника изучение иностранного языка — да и родного тоже — довольно муторное занятие. Прежде всего — из-за неочевидности цели. Вы можете объяснить, зачем вообще нужно знать герундий? Или обороты с однородными членами? Давайте признаемся хотя бы себе, что как таковые эти сведения и в самом деле не нужны. Вместе с тем они необходимы в качестве составной части системы языка как средства общения и самовыражения. Но разве в школе кто-то потрудился это объяснить?
Неудивительно, что школьники, особенно младшие, охотно занимаются иностранным языком только в двух случаях: первый и самый распространенный — это занятия в форме развлечения; второй — когда иностранный язык изучается как бы заодно с чем-то, что для учащегося и в самом деле интересно или необходимо.
К первому случаю относятся всякие “игровые” курсы. Эффективность занятий на таких курсах обычно определяется тем, насколько готовы их посещать те дети, которые в школе прямо или косвенно вообще отказываются учить иностранный язык. Конечно, если во внешкольной группе детей учит молодая и артистичная преподавательница, то на первый взгляд все идет как нельзя лучше — дети веселы, родители довольны. Но раньше или позже выясняется, что, скажем, семиклассник знает какое-то количество английских слов, а заодно песенок и присказок. Однако его не научили ни читать, ни общаться.
Во втором случае знание языка оказывается условием интересной совместной деятельности или познанием чего-то, что ребенка действительно занимает, будь то украшение елки или умение изобразить план своей квартиры. Именно поэтому Диму и Катю я учила “всему сразу”.
Разумеется, чем старше школьник, тем сложнее преодолеть его (нередко неосознанный) негативизм. Лет десять назад я занималась с Костей — несколько манерным юношей из выпускного класса, который на первый взгляд был совершенно безнадежен: при явных карьерных амбициях (журналистика? телевидение?) он не только не знал английского языка — он откровенно бездельничал. Однако отказаться от занятий со мной Костя не пожелал, хотя я ему в необидной форме это сразу предложила. Тогда я вызвала его мать. Приехала эффектная и суматошная дама, российский вариант Сильваны Мангано из фильма Висконти “Семейный портрет в интерьере”. Шестнадцатилетний сын для нее был явной обузой.
Я решилась еще на одну попытку. Вместо учебных текстов и упражнений я предложила Косте в качестве домашнего задания написать диалог с девушкой, которую он позвал в гости послушать музыку. Хотя ошибок там было больше, чем слов, автору нельзя было отказать в изобретательности. “Отмычкой” к изучению грамматики послужило мое пожелание, “чтобы это было уж совсем по-английски” (именно для этого и нужен, как стало ясно, этот самый герундий). В дальнейшем мы в форме диалогов “покупали” этой девушке плеер, ходили с ней в кафе, в театр, чинили ее велосипед (хорошо, что у меня был соответствующий словарь) и т. д. — в общем, двигались семимильными шагами. Косте нравилось писать, и он приобрел во мне заинтересованного читателя — видимо, единственного. Мне даже показалось, что создание текстов на чужом языке придавало ему смелости.
В моем детстве домашних учителей уже не было, а репетиторов — еще не было. Впрочем, бывали и исключения. Два сюжета в этой связи кажутся мне поучительными.
В школе я училась хорошо, но требования были серьезные, и потому я привыкла к усилиям и их не страшилась. На уроках физики в седьмом классе любимую всеми Нину Ивановну заменил Кир Федорович. Спустя неделю я обнаружила, что ничего не понимаю, а вскорости мое состояние на уроках физики стало приближаться к истерике — я стремительно тупела. Моя подруга Наташа только что вернулась в класс после долгой болезни, и по физике ей помогала приглашенная родителями учительница. Я сказала об этом папе и с его согласия тоже стала заниматься с Елизаветой Ивановной. Видимо, она была прекрасным педагогом, потому что все быстро встало на свои места, так что месяца через два наши занятия прекратились.
И все-таки я чувствовала, что уровень моего понимания физики оставался весьма приблизительным. Впрочем, предмет этот меня не очень интересовал, и потому мне не могло прийти в голову попроситься обратно к Елизавете Ивановне. Крепко пожалела я об этом через много лет, уже будучи кандидатом наук и автором книг, — я ничего не знала из физики, а ведь могла бы...
Второй сюжет касается математики. В школе ее нам преподавал известный математик и методист Юлий Осипович Гурвиц. Как я это вижу из сегодняшнего дня, с его точки зрения, девочкам (это времена раздельного обучения) подобало уметь решать типовые задачи — и не более того. Именно этому он нас успешно научил. Однако семинар по математической лингвистике, где я стала заниматься семью годами позже, то есть уже после окончания университета, стал для меня источником самой неподдельной фрустрации. У меня было ощущение, что я вообще не умею так думать, а главное — что этому способу мышления я никогда не смогу научиться.
Парадоксальность ситуации состояла в том, что именно тогда я придумала себе задачу, связанную с изучением количественных соотношений между словарем (то есть разнообразием словарного состава) и структурой текста. Дальнейшая работа требовала знания основ математической статистики. Чтобы мне помочь, моя подруга и коллега Оля Кулагина познакомила меня со своим однокашником по мехмату МГУ Володей Золотаревым (все мы были ровесниками).
Когда я рассказала о том, что меня затрудняет, мой новый знакомый спросил: “А вообще-то вы изучали дифференциальное и интегральное исчисление?” Оказалось, что задача была поставлена мною вполне корректно, хотя я и слов-то таких не знала. И тут мне несказанно, невероятно повезло. Володя (впоследствии профессор В. М. Золотарев, известный специалист по теории вероятности и главный редактор соответствующего научного журнала) оказался замечательным педагогом. Именно он понял, что моя сильная сторона — это дедуктивное мышление, а потому мне легче всего давалась как раз самая абстрактная математика. В результате, занимаясь моей задачей, он заодно прочитал мне основы топологии, теории множеств, кое-что из теории групп и т. п. Через полгода он высказался примерно так: “Откуда вы взяли, что не способны к математике? На мехмате вы были бы нормальной девочкой с твердой тройкой” (это хорошая оценка для тогдашней рядовой студентки мехмата).
Но кому в школе было дело до особенностей моего мышления? Тем более, что я была лучшей ученицей в классе...
Теперь во всех семьях, где воспитанию детей уделяется внимание, их много чему учат с малолетства. Разве вы рассчитываете на то, что в обычной школе ваш ребенок действительно выучит иностранный язык? Или научится рисовать и чертить? О музыке и говорить не приходится. Просто тех, кто учит наших детей английскому или музыке, мы не называем репетиторами — вплоть до момента, когда впереди не замаячат экзамены.
А кстати, почему вы так уверены, что ребенка важнее учить именно иностранному языку, а не, например, арифметике? Вот вы водите ребенка в предшкольную группу детского сада, — кстати сказать, нередко за деньги, рассчитывая на то, что в платном учреждении его лучше научат. Но через год выясняется, что ваш первоклассник не может сделать уроки без помощи родителей! И таких детей — большинство.
Но что тут удивительного? Ведь одно дело — слушаться Марь Иванну, которая велит писать, что 6 + 2 = 8, и совершенно иное — действительно понимать, какие операции стоят за этой немудреной записью. Ведь только поняв суть операции сложения, ребенок может действительно усвоить, что 6 + 2 — это то же самое, что 2 + 6. Но именно этому и не учат — притом нигде .