Новый Мир ( № 6 2005)

Пелевинская мизантропия3, чуждая мне, так сказать, “онтологически”, искупается существенным для меня посылом. “Время проклятого богатства и великого блуда” он ненавидит всерьез и непритворно, и если есть у него кое-что за душой, то не только истины буддизма (тут судить не берусь), но и эта вот творческая ненависть, делающая его остроумным и глубокомысленным, а главное — провидящим.

Ницше, с его процитированными в рукописи лисы “моргателями”, и Леонтьев (Константин, а не Михаил) могут потягаться за душу нашего автора с принцем Гаутамой. “Приколы” Пелевина, обеспеченные этой живой ненавистью, не кажутся мне плоскими и заставляют злорадно смеяться. Пародия, например, на неофрейдистскую деконструкцию “Аленького цветочка”. Или как мила одна из лисичек, мстительно охотящаяся на английских аристократов… А прогнозы его пугают своей сбываемостью. Так было с “Generation ‘П‘” и с “Числами”. Так и теперь. Генерал-лейтенант, “могучий и благородный зверь” в импозантном мундире, став генерал- полковником в темно-сером пиджаке и черной водолазке, способен отныне обернуться лишь собаченцией, калачиком свернувшейся у чьих-то ног. Так что зря Владимир Бондаренко, всегда норовящий подобрать и причислить к своей рати все, что плохо лежит, поторопился записать его в свои герои. Насчет возможностей сникшего “оборотня” у Пелевина — иллюзий никаких.

“Священную книгу оборотня” можно не только читать, но и перечитывать, что я и сделала. Но вот беда. После ставшей уже знаменитой сцены с доением нефтяной коровы (надеюсь, она войдет в отечественную трагедийно-сатирическую копилку наряду со щедринской рекой, “прекратившей течение свое”) автор на десятках страниц предается изложению своей философии — в диалогах, монологах, притчах и картинках. Пусть это самое его заветное, но для меня тут книга обрывается. Много лет назад я испытала нечто похожее, когда мне дали почитать самиздатского (!) Кришнамурти (ассоциация отдаленная, но все же…): будто заставили варить манную кашу не из манки, а из речного песка, притом неустанно помешивая. Или все равно, как, прочитав “Крейцерову сонату”, углубиться в послесловие автора — автор велит, а я не хочу. Не хочу в Радужный Поток. Есть еще альтернативы.

Николай Заболоцкий. Поэтические переводы в трех томах. М., “Терра-Книжный клуб”, 2004 (“Мастера перевода”). Т. 1 — Грузинская классическая поэзия, 448 стр. Т. 2 — Грузинская классическая поэзия, 464 стр. Т. 3 — Славянский эпос. Грузинская народная поэзия. Грузинская поэзия ХХ века. Европейская поэзия. Восточная поэзия, 384 стр.

Какой гигантский труд! То ли плакать — на что уходила жизнь гениального поэта, загнанного, чего уж там говорить, в эту нишу. То ли воздавать хвалу силе творческого духа, обратившего необходимость в добродетель, а внешнее насилие — в личный и вольный подвиг. Этим трехтомником дболжно восхищаться и потому, что над ним трудился Никита Николаевич Заболоцкий, как никто послуживший бессмертию отца; его имя гарантирует и безукоризненную полноту, и внятность примечаний, и привлечение сопутствующих текстов — таких, как “Заметки переводчика” и статьи о грузинских поэтах самого Николая Заболоцкого, и работы ценителей его переводческих трудов. А весьма обстоятельная хронология жизни и творчества поэта достойно замыкает третий том.

Я, упаси Боже, не берусь оценивать всю эту громаду. Другого Шота Руставели, кроме как вышедшего из-под пера Заболоцкого, для меня все равно уже не будет существовать, и спор о том, правомерна ли русская имитация высокого и низкого шаири посредством чередования “женских” и “мужских” катренов, лишен для меня живого значения. Есть у меня в этой массе переведенного и особо любимые стихи — например, “Ивиковы журавли” Шиллера — Заболоцкого. А вот прекрасно выполненный силлабо-тонический рифмованный перевод “Слова о полку Игореве” вызывает некие сомнения, потому что мое поколение еще в восьмом классе средней школы приучили читать древнерусскую поэму в оригинале, который никаким переводом не переплюнуть, тем более образцово гладким. Но я не могу не помнить, что перевод этот был первой сбывшейся надеждой репрессированного поэта на лучшую участь. Кстати о гладкости. “Гладкопись — наш особенный враг” — таков 14-й тезис умнейших и точнейших “Заметок переводчика”, и этот враг был Заболоцкому все-таки знаком — при невероятном объеме работы поэтический аппарат иногда, чувствуется, допускал автоматизмы.

Но мой “минус” относится, конечно, не к поэту и не к составителю. Он, этот минус, совсем скромный. Однако болезненный. Читаю предпосланную первому тому статью, написанную Дм. Дадашидзе в 1979 году (в оглавлении он почему-то переименован в Джапаридзе), и дышит она на меня глубокой брежневской архаикой. В конце ее автор торжественно цитирует Галактиона Табидзе, переведенного Заболоцким: “Не только годы, но и эти строки, / Стихотворения, рожденные тобою, / Должны стоять под знаменем эпохи, / Должны питаться классовой борьбою”. Жалко становится обоих — и поэта, и переводчика. А весьма содержательная статья Г. Маргвелашвили во втором томе помечена еще более отдаленным, 1952 годом. И становится ясно, что сегодня никакому составителю и никакому издателю не найти человека, который прочитал бы этот немыслимый стихотворный массив свежими глазами и оценил бы его исходя из новейшего опыта русского стихотворства. Ну а для Грузии русская речь — уже вроде бы и не дверь в европейский культурный мир. Сколько всего отодвинулось в прошлое…

1 Заметим, что немецкая военная цензура все эти исполненные отвращения пассажи не вычеркивала. Для сравнения — наша цензура вычищала из писем бойцов такие, скажем, места: “Вот когда пришла мне мука, очень у меня болят ноги… Как трудно расставаться с белым светом” (см.: “Известия”, 2005, 31 марта). Если бы немцы следовали тем же критериям, письма Бёлля с войны вообще не дошли бы до адресата и до нас.

2 Новелла Эдгара По, отца “страшилок”.

3 Нецензурное (эпитет, понимаю, устарел) сквернословие Пелевина всегда меня отталкивало, и я долго не находила ему объяснения, ведь мода этому автору не указ. Наконец, кажется, поняла: это такое ритуальное поругание морока майи, дабы его рассеять. Очевиднее всего — в стишке про “силу ночи”, “силу дня” из “Чапаева и Пустоты”. Оттого, что поняла, приятней не стало.

КИНО(?)-ОБОЗРЕНИЕ ИГОРЯ МАНЦОВА

ОСТРОТА ЛИЧНЫХ ИНТЕРЕСОВ

(1)

Внимание, внимание! Так называемая жизнь все время сигнализирует, подсказывает. Важно услышать, заметить и перестроиться. Лениво рассматривал книги в самом большом тульском магазине. Акустическим пространством овладели два бойких мужских голоса. Один, совсем уже командный, размеренно декламировал: “Кор-рецкий. Где тут у нас Кор-рецкий?” Другой, не настолько уверенный, суетливо соответствовал: “Почему Корецкий, почему? Но сейчас разберемся, один момент”. Командующий разъяснил: “Первую часть я прочитал. Нормальная такая книжка, да. И где-то здесь должна быть часть вторая”. Адъютант его превосходительства: “Так ты спроси у кого-нибудь. Спроси продавцов, где же у них Корецкий!” Но командующий отчего-то не решался, степенно маршировал вдоль книжных полок и стеллажей, а иногда с видом победителя разглядывал и комментировал что-нибудь отдаленно знакомое. Есенина.

Спесь и командный голос быстро сошли на нет. Роскошно одетый, со связкой ключей на указательном пальце и, естественно, с роскошной же иномаркой у входа в магазин, он мялся, тушевался, сдувался на глазах. Оказавшись лицом к лицу с письменной культурой, этот легализовавшийся теневик, этот субъект власти, этот босс, этот метросексуал, этот персонаж Зощенки — смертельно перепугался. Одна мысль — подойти к девочкам-продавщицам, невозмутимым жрицам враждебного ему книжного мира, чтобы с их помощью отыскать “второго Корецкого”, вызывала у него оторопь. Одно дело — молча, пренебрежительно сунуть пару сотен баксов упакованной шлюхе, которая дальше сделает все сама, другое дело — не потеряв лица, сориентироваться там, где в чести иные, непонятные его социальному телу ритуалы.

Казалось бы, простенькая работа: овладеть популярным боевиком в глянцевой обложке, а он не смог овладеть. Не смог! Вот уже, незаметно подключившийся к ситуации, я — разглядел заветную обложку на противоположном конце торгового зала, вот уже вконец распоясавшийся адъютант принялся на своем тарабарском социальном диалекте расхваливать писателя Коэльо, чем еще больше напугал неосведомленного хозяина жизни. Непослушные ноги несли того на улицу, в автосалон, к бизнесу, к баксам и шлюхам — прочь. Я повертел “второго Корецкого” в руках. Полистал и поставил обратно Коэльо. Я ждал подобной развязки полтора десятка лет. Я всегда знал, что кончится именно этим и примерно в эти вот сроки.

В тот же вечер (27 января 2005 года) газета “НГ Ex Libris” предъявила мне интервью Андрея Василевского, где он своевременно заговорил про “общий корпоративный интерес” всех людей, причастных к литературе: “Надо твердить, долбить (так же настойчиво, как на протяжении 15 лет внушали, что литературы в России нет), что литература есть, и даже хорошая”. Я думаю, наступило переломное время. Кое-кто уже обкушался капустой. Кое у кого она лезет из ушей. Кое-кто уже хочет делиться, но стесняется признаться в этом даже самому себе. Боится открыть рот и сказать что-нибудь неловкое, что-нибудь не то. Если три года назад, когда я начинал писать кинообозрения в “НМ”, уместной была контркультурная агрессия, ибо самоуверенный клиент еще не дозрел и, считая себя достаточно грамотным, безосновательно идентифицировался с Культурой, транслировал сопутствующую спесь, то теперь ситуация резко изменилась. Квазинормализация переросла в хронический застой и со всей наглядностью обнаружила социокультурную несостоятельность держателей акций.