Новый Мир ( № 6 2005)

Вот как! Даже сила земного притяжения изменяется в зависимости от расстановки человеческих темпераментов и интересов. Кажется, до Рудницкого никто не формулировал принцип действия театральной машины с такой пугающей простотой. Контакты первой степени близости, глаза в глаза, приоритетны по отношению к сомнительной физике, недостоверной механике и безосновательно экстраполирующей социологии. Неудовлетворенный частный человек непредсказуем. Театр — самая универсальная модель бытия. Ждите ответа.

(7) Роман Моэма “Театр” датирован 1937-м. Любопытно: в том же самом году Михаил Булгаков закончил работу над “Театральным романом”. Я никогда не любил Булгакова, он казался мне недостаточным писателем, практически графоманом. Скорее автором эстрадных реприз. Приобретенный в начале 90-х и зачем-то сбереженный во всех жизненных бурях пятитомник до позапрошлой недели хранился у меня на самом непочетном месте, непрочитанный. Я принялся листать “Записки покойника” по инерции и первым делом удивился запредельной авторской трезвости. Alter ego Булгакова, Максудов, перечитав, аттестует собственную прозу так: “Рассказ этот был скучен, нелеп... Никаких рассказов автор писать не мог, у него не было для этого дарования”. Вот те раз, почти что моими словами!

А потом то ли в письмах, а то ли в примечаниях натолкнулся на ключевое булгаковское признание: “Я не писатель, я актер ”. Ну конечно, конечно! Все стало на места. Не самодостаточный кабинетный писака, а человек, которого нет в комнате до тех пор, пока жизнь не столкнет его лоб в лоб с друзьями и врагами, с женщинами и мужчинами, со скотами и людьми. Со Станиславским и Марковым, со Сталиным и Еленой Сергеевной. Мне кажется, важно понимать, что у Булгакова совершенно иной тип сознания, нежели у классического писателя вроде Зощенко или Платонова, одно слово которых ластится к другому, не подкопаешься. Слова Булгакова необязательны, “идеи” скудны, зато много дыхания, о котором, впрочем, теперь приходится только догадываться, и воли к непрерывному диалогу. Такому нужен зритель и нужен собеседник. Здесь и сейчас. Такой плевал на вечность. Вот в каком смысле “весь мир театр”. Человек, устроенный сходным образом, безошибочно опознает своего: “...Я хотел, чтобы услышали, как страшно поет гармоника на мосту, когда на снегу под луной расплывается кровавое пятно. Мне хотелось, чтобы увидели черный снег. Больше я ничего не хотел”. Это понятно.

И вот теперь, опознав, искренне боюсь грядущего телесериала “Мастер и Маргарита”. Я знаю, что это будет, и внутренне содрогаюсь, скорблю: теперь мне не все равно. “Иштван Сабо по-русски”, то есть так же далеко от первоисточника, но еще и с надрывом, с примитивным социальным диагнозом и тоской. Полагаю, Булгаков предстанет не артистом с хитрецой и пружинкой, а прожженным душеведом, доморощенным третьестепенным философом. Учителем Жизни. Профэссором.

“Попрошу не забываться! — задирал один булгаковский персонаж другого. — Я актер Независимого Театра, а не кинохалтурщик, как вы!” Поздно. Всех взяли в телевизор.

(8) Я придумывал этот текст как никогда долго, недели три. Я прочитал пару десятков книг, я взлелеял сотню сладостных грез. Я пережил одно из самых бесспорных приключений в своей жизни. Я не пытался чего-нибудь “открывать”: это выше моих нынешних сил. Я пытался прорваться к тому важнейшему сегменту реальности, который теперь совершенно невостребован, который даже не подразумевается. Изъятие этого сегмента чревато бедой. Кажется, в нынешней России совсем перестали понимать, что такое человек, откуда он, куда и зачем. Об этом сигнализирует наша нынешняя “культура”. Человека недооценивают, не принимают в расчет, а зря, потому что человек и прекрасен, и опасен. На этом, в свою очередь, настаивает наша недавняя культура, следы которой все еще различимы. С трудом.

Сейчас, по инерции последних трех недель, мне кажется, что человек заслуживает не только сомнительного покоя, подобного нашему нынешнему, но и ровного света с периодическим счастьем . Мне кажется, к человеку снова пора прислушиваться. Думаю, человек имеет некоторый смысл.

ЗВУЧАЩАЯ ЛИТЕРАТУРА. CD-ОБОЗРЕНИЕ ПАВЛА КРЮЧКОВА

“ГОЛОСА ШИЛОВА” (2)

Голоса, зазвучавшие вновь. [Министерство культуры Российской Федерации. Государственный Литературный музей]. Записи 1908 — 1950 гг. Руководитель проекта и составитель диска Л. Шилов. Научное издание. RDCD 00712. “РОССИЙСКИЙ ДИСК”. Москва, 2002.

Виниловый диск-гигант с одноименным названием и инскриптом в левом верхнем углу конверта (“100 лет звукозаписи”) до сих пор хранится во многих частных, “семейных” собраниях грампластинок. Там, где любят и любили литературу, поэзию, где откладывали деньги для обдуманного похода на книжный “черный рынок”, правдами и неправдами добывали недешевые подписки на собрания сочинений, — он есть. Впервые он появился на прилавках музыкальных и книжных магазинов в 1978 году.

А пока я хочу попытаться определить дату, с которой начинается отрезок истории, завершившийся выходом этого оцифрованного собрания, которое, кстати, в значительной степени отличается от своего винилового предшественника.

Может, все-таки — с письменной заявки на изобретение палеофона французским поэтом Шарлем Кро (апрель 1877)? С его формулировки идеи звукозаписывающего аппарата (1874)? Или с опередившего его — своим патентом — Томаса Эдисона?

Или же — с инициативы Общества деятелей периодической печати и литературы, с грамзаписей голосов известных писателей и актеров начала века (1912)?

А может, правильнее вести отсчет с осени 1918 года — момента создания в Петрограде Института живого слова и начала его работы: записей на фоновалики голосов Блока, Гумилева, Маяковского?.. Но коллекция профессора Бернштейна несколько раз была на грани гибели, часть носителей безнадежно испортилась от эксплуатации, времени и условий хранения. С другой стороны, первые реставрационные работы некоторых валиков начались уже в 1940-м. Комиссия по наследию “лучшего и талантливейшего” поэта Владимира Маяковского ждать не могла и, по отмашке правительства, брала под козырек… Откуда отсчитывать?

Для составителя CD эта история символически начинается, на мой взгляд, с 1964 года — когда молодой сотрудник Бюро пропаганды Союза писателей Лев Шилов, работающий в размещенной там фонотеке (она была организована по инициативе Бориса Слуцкого), пригласил к себе на улицу Воровского, 52 своего престарелого учителя, основателя Института живого слова профессора Сергея Бернштейна. К этому времени то, что осталось от его коллекции, уже было перевезено в Москву и, после долгого хранения валиков в изофондах Государственного Литературного музея, оказалось в фонетическом кабинете Союза писателей.

Шилов и Бернштейн стали разбирать и “опознавать” валики (Лев Алексеевич пишет в своей книге, что он так и не решился рассказать Сергею Игнатьевичу о безвозвратной гибели части собрания), уложенные не в свои футляры, разбирать перепутанные формуляры. Они ставили носители на фонограф, и по слабому шелесту Бернштейн выяснял, чьи же голоса сохранились после разгрома Института живого слова. Я не буду рассказывать здесь о том, как в 30-е годы деятельность Бернштейна была названа “вредной”, “шарлатанской” и “антиклассовой”. Будь Шилов жив и будь у него — по этой части — помощники, — книга о Бернштейне, безусловно, была бы написана и выпущена в серии “Жизнь замечательных людей”. Надеюсь, кто-нибудь однажды этим займется.