Новый Мир ( № 6 2006)

Я уже и раньше часто думал о том, что торжественным скандированием собственных стихов Бродский заглушал их собственную поэзию, быть может, скрывая ее из чувства целомудрия. В Нью-Йорке и позднее дома при перечитывании его сборников я вдруг расслышал, какое тонкое звучание предполагает эта поэзия, когда нет слухового насилия его декламации. Декламация сохранилась в записях. Но читающий Бродского для себя всегда сумеет расслышать тот его голос, которым при жизни он разговаривал в минуты непринужденности и тепла, когда отпадала необходимость „упорствовать”: действительно, голос, полный тишины!..”

Кейс Верхейл, “Пляска вокруг вселенной”

(фрагмент из книги об И. Бродском).

“…Мы вкушали, как благовест, ваш монотонный голос, / где усталость напрасно с вежливостью боролась”.

Из стихотворения Элеоноры Иоффе

“Элегия на смерть Иосифа Бродского”,

описывающего, в частности, последнее

публичное чтение поэта в Хельсинки.

БЛИЗКАЯ БИЛИНГВА

CD // Joseph Brodsky. Римские элегии. Roman Elegies. Erker. EV-12916.

Я бы не знал о существовании этого компакт-диска, если бы не Анатолий Найман. Ему эту пластинку подарили близкие Бродского, и, переписав ее, я стал ломать голову над датировкой записи, о которой заявлено в названии: авторское чтение — по-русски и по-английски — сочиненных в 1981 году 12 стихотворений под заглавием “Римские элегии”. И — пришел к выводу: запись, очевидно, 1986 года, ибо она идентична публикации на малотиражной научно-методической аудиокассете “Иосиф Бродский”. Кассету выпустил в начале 2000 года отдел звукозаписи Гослитмузея1. У коллекционеров эта кассета есть: она продавалась на писательских вечерах и в филиалах Литературного музея, однако качество аудиозаписи на диске, который хранится у А. Н., превосходит ту, что на магнитной ленте, в разы.

Слушая студийные записи авторского чтения, я придумал сам для себя доморощенные определения: близкая и дальняя запись.

“Римские элегии” (особенно русская часть) — близкая запись. Между микрофоном и голосом поэта нет полумертвого воздушного пространства, всё напрямую. Поначалу мы прослушали фрагмент этой записи вместе с Анатолием Генриховичем у него дома, через колонки. Голос Бродского мгновенно заполнил комнату, как олово форму. Когда он читал

…и в горячей

полости горла холодным перлом

перекатывается Гораций, —

это казалось уже удвоением эффекта.

В посвященном Бродскому стихотворении “Лес Европы” нобелевский лауреат, поэт Дерек Уолкотт писал о себе и о поэтическом собрате, которые… “обмениваются горловыми” (перевод В. Куллэ) .

“…Его поэзия — упражнение в абстрагировании, — писал в статье о „Римских элегиях” швейцарский филолог Жорж Нива. — Его поэтический герой ищет анонимности и редукции к сущности, к белизне чистой формы и чистого мрамора. Быть анонимным и все еще осколком живого, быть мыслящим торсом — вот урок Рима и самое трудное в жизни и в поэзии. Иными словами: безликая элегия — идеал поэзии…”

Быть самим собой и исчезать, как исчезает ломаное “р” еврея:

Для бездомного торса и праздных граблей

Ничего нет ближе, чем вид развалин.

Да и они в ломаном “р” еврея

Узнают себя тоже; только слюнным раствором

И скрепляешь осколки…

“Более всего это наблюдение над собственной артикуляцией” (Шимон Маркиш).

Добавлю, что диск замечательно оформлен: на обороте фотопортрет Бродского — круглые очки на лбу, подбородок оперт на большой палец руки, сжимающей маркер. Внутри еще одна фотография — поэт сидит у окна какого-то учреждения (может быть, студии звукозаписи?), а на правой стороне разворота — факсимиле первой части “Римских элегий”.

В том же году, когда были записаны “Римские элегии”, в вашингтонской “The Folger Shakerspeare Library” (21 октября) и нью-йоркском “The Center for the Media Arts” (6 ноября) были сделаны записи, составившие часовую аудиокассету “Joseph Brodsky. Winter”2.

За исключением английского стихотворения “Elegy: for Robert Lowell”, Бродский также читал здесь билингву — свои автопереводы и переводы Дерека Уолкотта и Джорджа Клайна. В кассету вошло 11 стихотворений, в том числе “Письма династии Минь”, “Эклога 4-я: зимняя” и “Осенний крик ястреба”.

…Спустя десятилетие московский Дом-музей Марины Цветаевой выпустил тиражом 50 экземпляров3 аудиокассету “Иосиф Бродский. Стихотворения. Читает автор. Лондон 1981 — 1987”. Тут и большая подборка из сборника “Урания” (запись 1987 года), и “Конец прекрасной эпохи” вкупе с классическими стихотворениями начала семидесятых — начала восьмидесятых годов вроде “Сретенья” и “Натюрморта” с одной стороны и “Эклоги 5-й (летней)” — с другой. Это записано в 1981-м.

Я уверен, что это архивы Би-би-си. В воспоминаниях Людмилы Штерн “Ося, Иосиф, Joseph”, выпущенных пять лет назад издательством “Независимая газета”, в главе “Коварство и любовь” цитируется письмо друга, тогдашнего сотрудника Би-би-си Славинского: “А узнал я о премии, сидя в своем кабинете на Би-би-си. Влетает продюсерша: „Славинский, поздравляю, ты был прав!” —„С чем это?” — „Помнишь, ты меня просил сохранять записи Бродского, потому что он того и гляди получит Нобеля? Ну вот…””

“…Картавость, некоторая невнятность произношения, интонационное однообразие зачина забывались немедленно. Бродский мог достигнуть такой интонационной интенсивности, что слушателям становилось физически дурно — слишком силен оказывался напор.

Но суть была не в том. Чтение Бродским своих стихов было жизнью в стихе, перед слушателями происходило уникальное и потрясающее явление — абсолютное слияние личности и результата творчества, казалось бы, уже отделившегося от этой личности. Происходил некий обратный процесс — стихи снова воссоединялись с поэтом. Это не было воспроизведение, исполнительство — пусть самое высокое. Это было именно проживание поэзии…”

Яков Гордин, “Иосиф Бродский и его собеседники”.

“…Все были поражены его чтением, силой, пытались заговаривать с ним на эту тему, но он отнекивался, говорил: „Ничего особенного, просто так нас приучали в школе декламировать классическую поэзию””.

Из интервью Дэниэла Уэйсборта Валентине Полухиной.

“...Для слушателя озвучивание текста бывало мучительным, ибо речь Бродского заведомо обгоняла смысл. Бессильный помочь аудитории, Бродский оставался наедине со своими стихами, которые он читал как бы для них самих. Произнося строчки вслух, он выпускал их на волю. Звукам возвращалось то, что у них отняли чернила, — жизнь.