Новый Мир (№ 6 2009)
Шрифт:
Это старая сказка
повторяется: жили и были, и выросший сын
стал уже незнакомым…
И за дождиком мелким и сирым, слепым и косым,
ни бездомья, ни дома —
а жилплощадь, где мумии мух с пауком над толчком
в гамаке паутины, где солнечный зайчик ничком,
и сомнамбулы вроде
или кошки забытой — так тихо по стенам, молчком,
бродят
неприкаянно бродят…
Ну же, ну! — приласкай за ушком, примани молочком!
Но — уходят, уходят…
* *
*
Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно, но уже пошла дырьями, тухла,
как ноздреватый сугроб в начале весны, из-под которого лезут червяки, мошкара и прочая оттаявшая мелкота,
на углу Добролюбова и Руставели в комнате на четвёртом около кухни
я писал о белой лошади, которой не видал никогда.
Я пил горячую ячменную горечь, по капле
губами перебирал, распробывая нёбом и языком…
И, открыв глаза, переносил всё это на кальку
моего блокнота, листок за листком,
а потом отстукивал на своем музейном “Ортехе”,
а потом читал таким же, как я, не видавшим белых лошадей.
А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок с кастрюлями
и размышлял об успехе,
в который въеду на белой лошади по булыжнику площадей…
Теперь моя империя не такая большая, как прежде, и многие в том, что она вообще — империя, сомневаются,
и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые, говорящие на том же русском, и все-таки — не на том.
И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоем… я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всем соглашается
и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо языком.
* *
*
привычка все терять
окошко лоб остудит
пронзительней тебя
уже никто не будет
не будет никого
кого бы ни ласкали
и дворник Никанор
не скажет вас искали
* *
*
В магазине “GLAMOUR” напротив районного рынка новый завоз:
джинсы “Версаче” за восемьсот рублей, блузки “Дольче Габбана” за триста.
В распахнутых багажниках веники из-за Камы. Облепиха в майонезных ведерках. Прямо с кузова бывший колхоз
продает курей… А на входе в мясной павильон два слепых гармониста
гармонируют с бабушками, торгующими семечками, за кулек пятерик,
с пенсионером с бэушными кранами, прокладками, ржавыми ключами, разложенными на газетке…
Все так, как будто мы не покидали тот материк,
где ходят не в хозтовары, а на базар, чтоб поменять розетки
или колун, который так нужен (на дворе две машины чурок, а скоро, поди, дожди…).
Вот он, старый, побитый жизнью, стершееся клеймо “1-9-7-9” и цена: “60 копеек”, ложится в ладонь так ладно…
Ветер все так же треплет афиши на стенах рыбного и молочного.
Ну, да — сменились вожди…
Ну, да — парикмахерскую снесли, и в туалет теперь платно:
четыре рубля, по пенсионной книжке — рупь пятьдесят.
Яркогубые девушки в сетчатых чулках стоят поодаль, в сквере рядом
с гостиницей, говорят протяжно: “Мущщина!..”
Раньше я их не видел. То есть — не обращал внимания… Они ходили
в детсад.
А я — к их братьям, слушать, как с шуршащих бобин “Машина”
за тех, кто в море, поет… Возможно, не к братьям — а к матерям. Млел издалека,
по вечерам звонил из автомата за двушку, дышал в мембрану…
И река — как эта девушка, даже и не взглянув — мимо и вдоль городка,
спокойная и равнинная, текла себе прямо.
Она и сейчас течет, когда смотрит на трезвого и не жлоба. Только
расползлась в боках.
Тычет вилкой в беляш, бросает в пакетик, протягивает со сдачей
и устремляет взгляд вдоль и мимо.
Видимо, не похож на трезвого. Или нe жлоба… “Ну, чего зыришь? Иди нах!..”
Я и иду… Цыганки. Балтика трешка. Прима.
Покупаю по твоему списку бакалею с галантереей, Сереге кофе “Гранд”
и “восьмерку” бур,
себе эмпэтришную “Мельницу”. Загружаюсь, выруливаю… Агитки
на заборе, календарики изо всех щелей, шарики в воздухе, ролики в телике:
все хотят в депутаты! Депутаты хотят всё. А город хочет гламур.
Ты хочешь моря,
а я вот — берега…