Новый Мир (№ 6 2009)

И все же в Европе он не столь результативен, как в США: здесь сильнее культурные традиции, крепче удерживается в своих устоях академический мир (пропагандистами мультикультурализма здесь выступают преимущественно mass media). Какую-то роль играет, наверное, и то обстоятельство, что в Европе, в отличие от США, университеты находятся под непосредственным государст­венным управлением, и поэтому им удалось отбиться от мультикультурализма хотя бы частично. Следует, однако, учитывать и то, что в Америке наибольшее сопротивление мультикультурализм встречает в религиозных кругах, тогда как европейцы в целом значительно менее религиозны, чем американцы, и, соответственно, силы религиозного сопротивления мультикультурализму здесь слабее.

Similis simili gaudet [13]

Стою над могилой,

Где спит дерзновение...

Зинаида Гиппиус

Для наблюдателя из России панорама воинствующего мультикультурализма во многих своих аспектах глядится чем-то хорошо знакомым. Начну с констатации очевидного: к концу XX века в Соединенных Штатах возникла интеллигенция, по ряду существенных признаков напоминающая старую русскую интеллигенцию в том узком и преимущественно негативном смысле, в каком она стала объектом критики, в частности, авторов «Вех» и Г. П. Федотова.

В прежние времена, как известно, понятие «интеллигенция» только к России и применялось. Атрибутика этого понятия включала одержимость идеологией, строгий, на свой лад, морализм, повернутость «спиной к государству» и «лицом к народу», наконец, как исходный мировоззренческий принцип, нигилизм — ничего этого на Западе не было или проявлялось только спорадически и частично. Само слово «интеллигенция» придумано, как известно, русским писателем П. Д. Боборыкиным (разнящееся от него одной буквой латинское intellegentia означает нечто совершенно иное — способность к пониманию).

Термин «нигилизм», правда, впервые появился в Европе (где-то в начале XIX века), но употреблялся редко и не имел твердо фиксированного смысла. Пока не заговорил «ленивым, мужественным» голосом тургеневского Базарова. А так как в те времена Тургенева читала «вся Европа», то и нигилизм стал трактоваться как специфически русское явление. С достаточным на то основанием.

Хотя в самой России нигилистов называли нигилистами преимущественно их противники. Кое-кто из числа последних достаточно верно угадал сущность явления: таковы Лесков или Гончаров. Когда, например, Гончаров в «Обрыве» пишет о Марке Волохове, что и «самый процесс жизни он выдавал за ее конечную цель» (вложено в ум Веры), то такое определение нигилизма можно считать одним из наиболее удачных. Но когда те же Лесков или Гончаров брались написать портрет нигилиста, то непременно сбивались на карикатуру. (Исключение — Тургенев в «Отцах и детях»: он не только уловил черты нового человека, желчевика, но и по-художнически увлекся этим, лично ему глубоко чуждым, типом.)

Чтобы составить более точное представление о нигилистах, надо видеть, какими они представляли самих себя. Конечно, в первую очередь об этом расскажет роман Чернышевского «Что делать?», Главная Книга русской интеллигенции. (Не случайно Набоков в «Даре», пытаясь понять, что за лихо такое погубило Россию, обратил свой «лорнет» даже не к Ленину, а именно к Чернышевскому [14] .) Я не так давно его перечитал и нашел в нем удивительные вещи, в школьные годы мною, естественно, не замеченные. Мировоззренческая основа романа — чисто нигилистическая: «...возвышенные чувства, идеальные стремления, — убеждают нас, — все это совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе»; новый человек (читай: нигилист) думает лишь о том, «как для меня лучше». Между тем на практике новые люди способны испытывать только «чистые и честные чувства» и совершать благородные поступки. Что побудило вас, спросите вы Лопухова, совершить благородный поступок? «Мне так нравится», — ответит он. Но почему вам так нравится? Потому, что это разумно.

«Теорией разумного эгоизма» назвал свою нравственную теорию Чернышевский.

Век спустя американская писательница Эйн Рэнд (Ayn Rand), поколением бэби-бумеров (это то поколение, что совершило культурную революцию) одна из самых читаемых, выдвинула свою теорию «добродетельного эгоизма», учитывающую ставшую в ее время очевидной силу инстинктов и все же разделявшую (как разделял ее и Чернышевский) кантовскую уверенность в том, что свобода — разумна. Между прочим, Эйн Рэнд — это Алиса Зиновьевна Розенбаум (1905 — 1982), которая родилась и выросла в Петербурге и эмигрировала из СССР только в 1926 году, увозя с собою, среди прочего, девичью влюбленность в героев романа «Что делать?». Если еще вспомнить, что часть культурных революционеров увлеклась чтением Бакунина с Кропоткиным, то можно удариться в размышления, имеющие отношение к вирусологии. На самом деле, конечно, тут не в вирусах дело (а все они европейского происхождения, если уж начать в них разбираться), а в параллелях, вдруг сблизивших американскую историю с российской. Параллелей, как мы увидим, очень много, и они, так сказать, приветствуют друг друга через горы времени. По принципу: similis simili gaudet.

Но вернемся пока к «загадке» поведения героев «Что делать?». Ее можно раскрыть, прибегнув к помощи К. Д. Ушинского: каковы бы ни были взятые в голову идеи, существуют «непреднамеренные воспитатели», которые формируют душу еще до того, как в нее заронены семена книжного происхождения. Таковы ласки матери или няни, атмосфера в семье, «воздух» непосредственного окружения, «мирный шум дубров» и «тишина полей» и так далее. Лопухов не знает, что побуждает его совершать благородные поступки, полагая, что они являются результатом толькоего свободного волеизъявления.

«Дети» лопуховых-кирсановых и примкнувших к ним вер павловн должны были расти уже в несколько иной атмосфере; соответственно, еще больше были подвержены книжному влиянию. Состав литературы, которая призвана была «все объяснить», менялся с течением времени: начав с немецких вульгарных материалистов («Отцы и дети») и Фейербаха («Что делать?»), наши нигилисты в итоге пришли к Марксу. Неизменным оставался у них стиль мышления: занудно-рассудительный, книжный в худшем смысле этого слова.

Это примерно тот же стиль мышления, который ныне демонстрируют мультикультуралисты.

Вместе с тем прав, наверное, был С. Л. Франк, писавший в «Вехах», что, каковы бы ни были социальные вероучения, исповедовавшиеся русской интеллигенцией в продолжение десятилетий, несущей основой ее мышления всегда оставался морализм. Франк назвал его «нигилистическим морализмом». Он ко всему прилагает свой короткий аршин и всегда принимает сторону тех, кого считает (далеко не всегда оправданно) «униженными и оскорбленными». И, что важно, предметом заботы для него являются не столько живые люди, сколько неукоснительное следование раз и навсегда принятой идее.

Такой морализм во многом близок тому, которого держатся мультикультуралисты.

Надо, правда, учитывать, что в том многообразном потоке, какой представляла собою жизнь дореволюционной интеллигенции, соседствовали разные струи. Беспримесного альтруизма в нем тоже было немало. Сельский врач, в любую погоду и в любое время дня и ночи готовый седлать лошадь, чтобы прийти на помощь больному, сельский учитель, не устающий «сеять разумное, доброе, вечное» по зову сердца, а не только по обязанности, — фигуры, делающие честь русской интеллигенции в ином «развороте» этого понятия, а именно как слоя образованных и нравственно развитых лично­стей. А вот чего больше у американских мультикультуралистов — искреннего сострадания к «низшим» или антипатии ко всему «высшему», сказать трудно. Это вопрос психики. Чтобы судить о нем, нужны крупные планы, которых я пока не вижу.

Следование рецептам, вычитанным из книг, у русских нигилистов совсем не обязательно означало широкую начитанность. Сплошь да рядом в этой среде довольствовались скудным идейным багажом и в сложные вопросы метафизики не вдавались и демонстрировали равнодушие к высокой культуре. Гонение на Пушкина не Писарев инициировал, оно намечено уже в романе Чернышевского: единственные стихотворные строки Пушкина, которые там цитируются, названы «пошлыми», зато герои романа постоянно ходят в оперу (между прочим, Адорно, который был не только неомарксистом, но и всемирно известным музыковедом, называл оперу «Голливудом XIX века»). Моралистическое народничество имело одним из своих аспектов подстраи­вание под «народ» в культурном смысле; это называлось, без обиняков, «преодолением культуры». В полной мере «спекуляция на понижение» (культуры) проявилась уже после революции, в 20-е годы. Влиятельное «культур­трегерство наоборот», так его можно назвать, поставило целью ориентацию на «культуру масс», каковы они есть; в крайних выражениях оно выступило за «преодоление интеллигентской боязни перед трактиром» (журнал «Народное просвещение» № 1 за st1:metricconverter productid="1922 г" w:st="on" 1922 г /st1:metricconverter .). «Одемьянивание» (по имени нарочито простоватого Демьяна Бедного, если кто не знает) культуры захватило и область педагогики, в значительной своей части занявшей позицию «реальной жизни» против вмешательства в нее «сверху» и посчитавшей, что воспитание должно быть «не предписывающим, а следящим» (С. Вольфсон, один из ведущих педагогов тех лет); соответственно с этой доктриной на учителей начинали смотреть как на «участников» уроков, а в некоторых школах даже появлялись «классы без учителей».