Новый Мир (№ 6 2009)

напоили меня уксусом.

(Пс. 68: 22)

Революция, о которой идет речь, — образовательная. Ее еще называют «долгой», рассчитанной на десятилетия. Обычно с понятием «революция» ассоциируется нечто «громкое» и более или менее скоротечное (таковы политические революции); но вообще-то, по определению толкового словаря, революция есть «коренная перемена, переход от одного качественного состоя­ния к другому», а подобная перемена, подобный переход могут совершаться на протяжении длительного времени и без драматических потрясений, вроде буйства уличных толп, массовых казней etc.

И, я надеюсь, понятно, что революция в школьном деле не есть просто «отраслевая революция» (типа, скажем, «революции в рыбоконсервном деле»), что она призвана изменить лицо нации.

«Спекуляция на понижение»

В конце 80-х — начале 90-х годов внимание всей планеты было приковано к нашей стране, к тому, что вначале получило скромное имя «перестройка», а на деле оказалось чем-то похожим на грандиозный обвал казавшихся незыблемыми горных кряжей. Кончился в России «век коммунизма»; блуждающий призрак Карла Маркса, в оны дни обретший у нас свой «дом» и место в красном углу (где ему, впрочем, велено было сидеть смирно и пореже открывать рот), был наконец-то выставлен за дверь. Наличие некоторого числа сохранившихся приверженцев не может, как я полагаю, поставить под вопрос употребленную мною метафору.

И мало кто заметил, что в те же самые годы призрак старого Мавра, напитавшись молодой кровью, устремился к новой цели — завоеванию американских университетов, а через них и американской школы в целом [1] . Только это был уже преобразившийся Мавр, а точнее, преображенный — усилиями тех, кто назвал себя неомарксистами.

И американские университеты в считаные годы пали, не выдержав дружного натиска «сменщиков», взломавших круговую оборону старого профессорско-преподавательского состава. Эти «сменщики» были повзрослевшими участниками студенческих безумств, поразивших в конце 60-х — начале 70-х годов не только Америку, но и Европу [2] ,и хотя по видимости они «образумились», что можно было бы заключить уже из того, что выбрали-то они все-таки академическую карьеру, что-то существенное из опыта бурных лет они сохранили, что-то переосмыслили и постарались пронести intra muros (внутрь университетских стен) и через посредство университетов «провести в жизнь».

Безумства конца 60-х тогда же назвали культурной революцией. Помню, в те годы один из консервативных критиков, перефразируя известную реплику герцога де Лианкура [3] , утверждал, что это всего лишь бунт, а не революция и, когда дым коромыслом развеется, «все встанет на свои места». На самом деле уже с того моментачто-то существенное изменилось в атмосфере общества и его культуры. Но только двадцать лет спустя, когда обновленный педагогиче­ский корпус приступил к методической реализации некоторых из тех идей, что воодушевили (или, если угодно, сбили с панталыку) студенческую вольницу конца 60-х, стало возможным с уверенностью сказать, что «революция продолжается», только теперь она вступила в иную фазу — «тихую», «долгую».

Это на первый взгляд вольница — раскованная, непредсказуемая, скабрезная, инфантильная, мистическая — явила собою торжество спонтанности без границ. В тени остались те, кто «научил» молодых людей спонтанировать . Главную роль среди этих учителей сыграли неомарксисты.

Следует пояснить — для тех, кто не знаком с данным предметом, — что такое неомарксизм. Начало ему положили еще в 20-х годах итальянец А. Грам­ши и венгр Г. Лукач (оба — члены коммунистических партий). Они справедливо указали на односторонность Марксова учения: нельзя рассматривать экономические отношения в отрыве от целокупности существующих в обществе отношений и связей; каковая целокупность ближе всего определяется термином «культура». Но отсюда они сделали вывод, что «освобождение» пролетариата немыслимо без разрушения культуры, квалифицированной ими как «буржуазная».

Дальнейшее развитие неомарксизм получил в 30-е годы в работах теоретиков так называемой Франкфуртской школы — М. Хоркхаймера, Т. Адорно, Г. Маркузе и некоторых других; большинство из них перед Второй мировой переехали в США и дожили до «смуты» конца 60-х, в которой непосредст­венно поучаствовали. У «франкфуртцев» выделим две основные новации. Первая из них состояла в переоценке в сторону понижения роли пролетариата; основываясь на опыте Германии и СССР 30-х годов, «франкфуртцы» пришли к выводу, что пролетариат не может быть движущей силой истории, ибо представляет собою такую же «косную» величину, как и буржуазия. Подлинными носителями «нового сознания» (равно как и «новой чувствительности») и, следовательно, реальными агентами мировой революции являются люди богемы, студенты, расовые меньшинства, наконец, разного рода маргиналы, вся та публика, которую Маркс презрительно называл piliers d’estaminets (завсегда­таями кабачков).

Вторая новация состояла в переключении внимания на проблему человека. Антропология — самое слабое место у Маркса; между тем, с точки зрения «франкфуртцев», это как раз та область, которая заключает в себе «секрет» угнетения человека человеком. Оставаясь на позиции материализма, «франк­фуртцы» (я «округляю» их взгляды, оставляю в стороне некоторые различия меж ними) усмотрели конститутивный признак человеческого бытия в его телесности и проистекающей из нее инстинктивной жизни — игнорируя неизбывную противоречивость человека, его принадлежность одновременно миру природы и миру «вышних». Чтобы «освободить» человека, с их точки зрения, необходимо «разрушить господство человека над самим собой» — «раскрепо­стить» тело; что ведет, заметим, к закрепощению духа, который в этом случае становится слугою тела.

На этой почве произошла смычка (зачастую до неразличимости) нео­марксизма с неофрейдизмом, с одной стороны, и структурализмом, а точнее фукоизмом — с другой.

«Сексуальный материализм» З. Фрейда методологически близок «экономическому материализму» Маркса: это еще одна попытка объяснить высшее посредством низшего. Сам Фрейд был человеком культуры и не считал, что пол надо «освобождать», но из его утверждения, что все «возвышенное» есть лишь сублимация пола, то есть, по сути, иллюзия, легко было сделать следующий вывод: а не лучше ли освободиться от иллюзий и оставить одну только «правду» о поле? Это то, к чему пришел революционный неофрейдизм еще в 30-е годы в лице венского психоаналитика В. Рейха, нацелившийся на сближение с неомарксизмом.

Что касается М. Фуко, то он отталкивался сразу от Маркса и от Ницше. У Маркса он воспринял, по его выражению, «универсальный дискурс об освобождении», который, однако, следует наполнить новым содержанием.

У Ницше — концепцию «воли к власти», вывернутую им наизнанку и превращенную, таким образом, в «волю к безвластию». За обстоятельной учено­стью у Фуко скрывается почти клиническая боязнь «князя», то бишь власти, где бы и в какой бы форме она ни проявлялась. А проявляется она везде и всюду; человеческое общество для него — что заколдованный лес, где на каждом шагу попадаются капканы, расставленные «князем». Даже открывать рот опасно — любой дискурс заключает в себе некоторый риск, ибо «язык изобретен князем», естественно, в собственных эгоистических интересах.

А как быть с жестами? Фуко почему-то ничего об этом не пишет (я, во всяком случае, ничего соответствующего у него не нашел). Иное свое приказание «князь» ведь может заставить исполнить простым повелительным жестом. Без слов. А был еще и такой случай: «<…> человека человек / Послал к анчару властным взглядом». Как надлежало вести себя рабу? Не смотреть в глаза «князю»?

Французские философы К. Жамбе и Г. Лярдро, близкие к неомарксизму и прошедшие школу Фуко, возразили ему самому: у Маркса ценен, собственно, не дискурс (с их точки зрения, слишком наукообразный), но изначальное «желание революции»; в этом отношении Маркс «вечен».

Таков был, в предельно сжатом изложении, круг идей, внезапно обнаруживших свою действенность и огромную разрушительную силу. Надо, конечно, брать в расчет и другие факторы, вызвавшие к жизни культурную революцию. Эстетические: рок-культуру, например. И даже религиозные: некоторые авторы сочли, что эмоциональный накал конца 60-х отдельными чертами напоминает периодически повторявшиеся в истории протестантской Америки религиозные «оживления», revivals (хотя, по другим признакам, больше в нем было от «весны священной») [4] . И все же решающим фактором на пути человечества всегда оказывается слово; так произошло и в этом случае.