Новый Мир (№ 6 2009)

А с чем связана небывалая мобильность Окуджавы в это же время? Тоже с тектоническими сдвигами? То избегал выступлений и концертов, а если выступал, то читал стихи, петь отказывался, говорил, что песен давно не пишет.

А тут его как подменили. Сам же Быков упоминает, что Окуджава в эту пору много ездит, а в 1986 году даже принимает участие в долгом всероссийском бардовском путешествии (при скептическом отношении Окуджавы к бардовскому движению, да и к самому слову, зачем ему, мэтру, эта утомительная коллективная поездка?).

Про то, что в этих поездках его сопровождает Наталья Горленко и они вместе выступают, — Быков умалчивает. «Мы с концертами исколесили всю страну: Питер, Сибирь, Харьков, Таллин, Баку, Крым...» — рассказывает Горленко. «Он особенно раскрывался, когда мы уезжали из Москвы. В дороге, в вагонах, в бесконечном мелькании телеграфных столбов... Он даже стихо­творение на эту тему написал: „Все влюбленные склонны к побегу...” Но как только мы приближались к Москве, он становился мрачным, грустнела и я».

Окуджава ни с кем не любил петь вместе. Но на концертах, где он выступал вместе с Горленко, они много пели дуэтом. Я присутствовала на нескольких таких выступлениях. Публика, разумеется, приходила на Окуджаву, и известие о том, что сейчас некая Наталья Горленко будет петь стихи Лорки на испанском языке, да еще на свою собственную музыку, воспринимала прохладно (Наталья Горленко, выпускница МГИМО, испанист по профессии). Но чистый, красивый голос и благородная манера исполнения делали свое дело — публика теплела. Когда же дело доходило до пения дуэтом, зал замирал. «А юный тот гусар, в Наталию влюбленный, / Он все стоит пред ней, коленопреклоненный», — пел Окуджава, и электрическое поле, образовывающееся между двумя исполнителями, становилось видимо каждому зрителю.

Быков убеждает читателя, что злополучное «увлечение» не принесло Окуджаве ничего, кроме горечи и боли, но особого влияния на его творче­ство не имело. Сам Окуджава был на этот счет иного мнения. Вот фрагмент его письма к Наталье Горленко: «Приближается два года с той поры, как мы встретились… Два года мучительных, отчаянных, почти трагических, но столь возвышенных и прекрасных, что у меня нет слов, чтобы выразить свое состояние. Я обнимаю Вас, держу в своих руках… Обнимаю Вас…

И вижу Ваши глаза, уходящие, прикрытые туманом… И понимаю, что нами руководит Бог. И так — два года! Конечно, Бог. Ибо если бы не Он, все растворилось бы в пошлятине, свойственной нашим современникам. <...> Я горжусь нами обоими и особенно Вами. И я чувствую, что во мне назревают новые силы, чтобы выразить это с помощью бумаги и карандаша».

А вот фрагмент другого письма к Горленко, показывающего уже сам процесс рождения стиха: «В больничной суете выкроил времечко и сочинил стих, который начался с воспоминания, как ты пела романс по моей просьбе, а я в тебя уставился. Вот, оказывается, как бывает, как случайная ситуация отражается в памяти, и там начинается какой-то таинственный процесс, и в результате являются стихи. Мне кажется, что они удались, и я надеюсь, что они явятся началом маленького подъема».

Нелишне напомнить и некоторые строки этого пронзительного стихотворения: «Когда б вы не спели тот старый романс, / О чём бы я вспомнил в по­­следний свой час, / Ни сердца, ни голоса вашего не представляя? / Когда б вы не спели тот старый романс, / Я умер бы, так и не зная о вас, / Лишь чёрные даты в тетради души проставляя». Фрагменты писем, приведенные в интервью Натальи Горленко, буквально разлетелись по Сети; основной же корпус писем до сих пор не опубликован — чем не находка для биографа.

Возможно, Быков счел несвоевременным рассказ о любовной драме Окуд­жа­вы, даже если с ней и связан поздний творческий подъем (но тогда уж лучше вообще промолчать).

Хотя не понимаю, как мог Быков, рассуждая о реинкарнации Блока, упустить такую кандидатуру на роль Дельмас: тут тебе и волнующий голос, и испанские параллели, и творческий взрыв, и стилистическое сходство писем Блока — к Дельмас и Окуджавы — к Горленко. Чем это противоречит творимому им окуджавовскому мифу?

Возвращаясь, однако, к самому мифу, попробуем поставить вопрос: а мог ли Быков написать биографию, которая бы всех устроила? Или хотя бы не дразнить гусей? Ну не утверждать, например, что Окуджава — реинкарнация Блока, а с филологической вальяжностью порассуждать о типологическом сходстве поэтов, подчеркнутом даже меланхолическим складом характера, ну, на худой конец, ограничиться тезисом о нише «сентиментального романтика, звуковика, мечтателя и мягкого насмешника, воспевателя обреченных противостояний», которую в разное время занимали Жуковский, Блок, Окуджава: тезис, на мой взгляд, очень интересный и продуктивный.

Мог бы не выводить аристократизм Окуджавы (тонкое и справедливое наблюдение над свойством личности поэта, сообщавшим его поведению определенный рисунок) из принадлежности к главному классу, передовому отряду, к тем, кто чувствует себя творцами будущего, давая повод для ехидного подзаголовка статьи Валерия Шубинского: «Сквозной мотив книги — аристократизм Окуджавы. Источник аристократизма — врожденная принадлежность <…>

к партноменклатуре»?

Мог бы не подставляться, изобретая афоризм «кто не любит Окуджаву — втайне ненавидит и себя...», ясно же, что заманчиво произвести инверсию и насмешливо написать, как это сделал Андрей Немзер: «Кто так любит Окуд­жаву, что видит в нем реинкарнацию Блока <…> безусловно очень-очень любит себя. Нежного и удивительного, демократичного и аристократичного, несгибаемого и толерантного... Далее по списку. В общем — интересного».

Мог ли в главе, содержащей виртуозный анализ песен Галича, не настаи­вать на том, что «нельзя одновременно любить Окуджаву и Галича», хотя бы из уважения к тем людям, которые вовсе не считают, что России достаточно одного писателя, одного поэта, одного барда и потому они должны выбрать: Толстой или Достоевский, Пушкин или Лермонтов, Цветаева или Ахматова? Ценитель Окуджавы ведь не женится на нем и не дает обет верности.

Мог ли Быков избежать упреков в пристрастном препарировании стихотворений? Ну, например, если ему надо доказать ветхозаветную непримиримость Галича, так он может и передернуть, трактуя знаменитые строки:

«„А бойтесь единственно только того, кто скажет: ‘Я знаю, как надо‘” прямо противоположно их истинному смыслу: получается, никому больше этого знать нельзя — а ты знаешь? Получается так. И это весьма характерно все для того же иудейского дискурса: несогласие с любыми чужими вертикалями — ради укрепления своей, невидимой, тайной, но оттого не менее прочной». Да нет же, как ни крути — строки в антисталинском стихотворении Галича значат ровно то, что они значат: бойтесь вождей, превращающих вас в стадо, не идите за ними, оставайтесь личностью: «А бояться-то надо только того, / Кто скажет: „Я знаю, как надо!” / Гоните его! Не верьте ему! / Он врет! Он не знает — как надо». Как вычитать в этом финале иудейский дискурс Галича — дескать, это сам поэт знает, как надо? Где это написано?