Новый Мир ( № 7 2005)

“Это книжка стихов про обитателей зоопарка, написана она для детей. Ее автор — совсем непростой и, мягко говоря, далеко не умиротворенный поэт. Но, если вдуматься, обращение Алексея Цветкова к малолетней аудитории объяснимо и предсказуемо, правда задним числом. Взрослые стихи Цветкова замечательны помимо всего прочего очень естественным и насущным философствованием. Даже в любовном стихотворении автор поминает Гуссерля и Канта, и, надо сказать, кстати. Обычную жизнь обычных людей не отличает подобная неусыпная рефлексия: дело делать надо — и Цветков не перестает саркастически дивиться извечной умственной неполноценности человеческого существования. Имеет поэтическое право. При таком складе дарования сам Бог велел Цветкову перевести дух и сердечно привязаться к детям и животным, хотя бы за то, что их „бессмысленность” — очевидна, на большее не претендует и оттого простительна и даже трогательна. „Я без ошибки узнаю / Все, что мало и насекомо…” — сказано в давнишнем цветковском стихотворении. Как старинный товарищ Алексея Цветкова свидетельствую, что эта его привязанность недекларативна и словами, пусть даже рифмованными, не ограничивается”.

Напомню, что Гандлевский составил первый сборник Цветкова, вышедший в свое время у Комарова в “Пушкинском фонде”.

Евгений Ермолин. Россия как литература: вчера и завтра. — “Октябрь”, 2005, № 3.

Из выступления на прошлогоднем международном конгрессе “Русская словесность в мировом культурном контексте”, организованном Фондом Достоевского (президент Игорь Волгин) при поддержке Правительства Москвы:

“…В 1990-е годы изложенная культурная логика (литература как последняя инстанция в сфере духовной жизни. — П. К. ) дала было сбой. С одной стороны, происходит легитимация массовой развлекательной культуры в визуальных и музыкальных ее выражениях. С другой стороны, кризис традиции оказался связан с духовной неполноценностью тогдашнего литературного авангарда, вписавшего себя в формулу „русского постмодернизма”. По сути, это был рецидив декаданса с его идеологией раскрепощения, агрессивного релятивизма и цинического гедонизма. В новом веке творческая личность имеет шанс сделать свой выбор в большом пространстве духа. Но в одном отношении возможности выбора предрешены: русским писателям предстоит восстановить статус литературы как главного пространства духовной жизни народа, репутацию писателя как властителя дум. Альтернативы нет. Миссия неизбежна. Или писатель пойдет этим путем, или ему можно расставаться с литературой как с бесполезным излишеством. <…> Прочие цивилизационные прожекты в России, возможно, химеричны. Не факт, что от общества и государства мы получим много великих дел. Главный русский шанс состоит в том, что Россия будет становиться прежде всего литературным пространством, средой творческого духовного поиска, духовной лабораторией человечества. Россия все больше будет становиться не обычной „страной”, тем более не государством, но состоянием сознания, личностным способом бытия, творческим процессом…”

Из преамбулы от редакции: “Целью конгресса было осмысление трех последних веков как единого духовного феномена и подведение некоторых итогов, важных для наступившего XXI века”.

А. А. Искандеров. Два взгляда на историю. — “Вопросы истории”, 2005, № 4.

Отличная статья главного редактора самоотверженного издания, сидящего “между нами” (в смысле: мы, “Новый мир”, — на втором и четвертом этаже, а они — посередке) в единственном здании, оставшемся от взорванного большевиками Страстного монастыря — в Малом Путинковском переулке. Когда я диктую по междугороднему телефону наш адрес, так вечно надрываюсь: “Пу-тин-ковский! От слова „Путин””.

А взгляды, сиречь две философии или теории истории, — материалистический и идеалистический. Последовательно, с именами (заканчивается Вернадским!), борьбой идей, диагнозами и прогнозами. “Возможно, когда-нибудь человек сможет почувствовать воздействие космического разума на земные процессы, в том числе на ход исторического развития”.

Александр Карасев. Чеченские рассказы. — “Дружба народов”, 2005, № 4.

Хорошие, но в том-то и дело, что не “чеченские”. Про человеков тут, понимаете ли, рассказывается. Не в Чечне дело, точнее, не в ней одной.

См. рассказы Александра Карасева в № 3 “Нового мира” за этот год.

Лазарь Лазарев. В преддверии знаменательной даты. — “Знамя”, 2005, № 3.

Понятно, о какой дате пишет фронтовик, главный редактор “Вопросов литературы”.

“…В последние годы уже редко вспоминают эту прежде распространенную формулу особого внимания к инвалидам и участникам „ВОВ” (неуклюжее это „ВОВ” — в целях экономии печатных знаков — в ходу). А ведь она четверть века неизменно встречала нас в парикмахерских, прачечных, вокзалах, магазинах”.

Помню, я в детстве очень боялся этой “ВОВ”, на которую натыкался, читая всякие магазинные прайсы, пока бабушка наливала подсолнечное масло из засаленного автомата — в центре арбатской булочной.

“…В этих заметках речь шла о прошлом и о настоящем, которое, к сожалению, все еще часто оглядывается на то прошлое, которое не может, не должно служить ему примером. Шла речь о том, какой дорогой ценой было заплачено за победу в действительно великой народной войне. И о том, с каким трудом правда об этой цене пробивалась через официальные заградительные барьеры, преодолевая утвержденные государственными структурами и пропагандой мифы. И о том, как плохо хранится память о тех, кто лежит в братских могилах и занесенных землей траншеях и окопах на бескрайних полях сражений. И о том, как нелегко складывалась после войны жизнь у тех, кто вернулся с нее живым, но очень часто искалеченным пулями и осколками, как нынче они доживают свой близящийся к концу век. И о чиновничьем бездушии и тупосердии. И о дефиците здравого смысла и человечности”. Этим Лазарев завершил свою — почти — “книгу в журнале”. Советую прочитать.

Болеслав Лесьмян. Душа в небесах. С польского. Перевод Анатолия Гелескула. — “Дружба народов”, 2005, № 4.

Этот поляк, которому Юлиан Тувим при встрече целовал руку, был забыт, умер в 1937-м, не увидев, как жену и дочь угоняли в Маутхаузен. Судьба его удивительна, его переводили лучшие наши поэты, последний раз издали у нас в 1971-м. Сейчас он в Польше знаменит — “вошел в учебник”.

“Предлагаемая подборка, — пишет Гелескул, — затрагивает лишь одну из его мелодий — правда, возникшую еще в ранних стихах и окрепшую в поздних. Лесьмяна нередко называли „поэтом мертвых”. Многое в его стихах происходит на том свете. Но, создавая свою мифологию смерти, он находит для потустороннего мира почти житейское название — „чужбина”. Загробный мир Лесьмяна — это как бы жизнь в обратной перспективе: мертвые еще присутствуют в мире, только начинают умирать — и умирают по мере того, как тускнеют в памяти живых. Для Лесьмяна мысль о том, что нет настолько любимого человека, без которого жить невозможно, страшней, чем сознание смерти. Это и есть та пропасть, что отделяет его от декадентов, уютно смакующих нашу бренность, обреченность и прочие затасканные борзописцами страхи…”

За глухой бурьян

Помолись в дуброве,

И за смерть от ран,

И за реки крови.

За ярмо судьбы

И мольбу о чаше.

И за все мольбы.

И за слезы наши.

Самуил Лурье. Архипелаг гуляк. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2005, № 3 <http://www.zvezda.ru>.

Как всегда, блестящая эссеистика: на сей раз о городских садах СПб. Что же до каламбурно-реминисцентного названия, то вспомнил я, что была и одноименная песня у Александра Башлачева. Правда, ни текста, ни аудиозаписи, насколько знаю, не сохранилось.

М. Б. Мирский. Процессы “врачей-убийц”. 1929 — 1953 годы. — “Вопросы истории”, 2005, № 4.

Вона когда они начались-то.

Нобелевская лекция. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2005, № 3.

“Моя речь иногда пускается в путь по ошибке или случайно, но никогда не покидает своего пути. А сам процесс речевого выражения не является произвольным, он непроизволен произвольно, нравится нам это или нет. Речи известно, чего она хочет. Хорошо ей, — я вот не знаю, чего хочу, и не знаю имен и названий. Болтовня теперь продолжается там, вдалеке, потому что болтовня — это всегда продолжение начатого, не имеющее ни начала, ни конца; но это не речь. Итак, болтовня продолжается там, где другие непременно задерживаются, те, кому якобы некогда, кто не может задержаться, так как очень занят. Там болтовня. Но не я. Только язык, речь, которая иногда отдаляется от меня, приближаясь к людям, не к „другим”, а к настоящим, подлинным, выходит на снабженную четкими указателями дорогу (кто же здесь заблудится?!) и следит за ними точно камера, за каждым их движением. Надо, чтобы хотя бы она, речь, узнала, какова жизнь, что есть жизнь, узнала там, где как раз нет жизни; и все это затем нужно еще и описать, отобразив как раз то, чего не существует. Вот мы заговорили, например, о том, что надо бы сходить к врачу, провериться на всякий случай. И вдруг речь пошла сурово, мы заговорили так, словно у нас есть выбор — говорить или молчать. Что бы ни происходило, речь идет, а я сама стою в стороне. Речь идет. Я же стою на месте, но — в стороне. Ни на чьей стороне. И теряю дар речи.

Нет, речь пока осталась. Может быть, она все время была со мной, но предавалась размышлениям о своем превосходстве? Над кем? А теперь вот заметила меня и властно призвала к порядку, властительница речь…” ( Эльфриде Елинек, “В стороне”; перевод с немецкого Галины Снежинской).

Ну и т. д. Завершает блок статья Ларисы Залесовой-Докторовой “Эльфриде Елинек — совесть австрийской нации”.